Образ лирического героя в драме Блока «Песня Судьбы»

Драма «Песня Судьбы» задает возможность поисков нового пути, как это было в ранних лирических драмах, именно в тот момент, когда разоблачается мнимость старого мифа и разрушается его искусственный мир. Как уже было замечено, гибель Германа предрешена его неспособностью к действию, он мнимый жених, мнимый спаситель. Начало пути к обретению мира как такового, который символизирован в образе Фаины, заложено в разоблачении недостатков старого героя. В монологе Германа, открывающем эту картину, противопоставляются его прошлое и настоящее. Здесь Герман, на фоне типично символистского, соответствующего образу теурга пейзажа — на «пустой равнине, посредине — снежный холм». Герой отказывается от мира прошлого, мира «сна, чахлой жизни, домашнего уюта, тепла и света очагов семейных — очага и тишины». И одобряет новое бытие «холодного, бледного дня, свободной души, холода бодрящего и здорового, как зимы, пронзающего, как иглы снежных вьюг, сжигающего, как темный взор Фаины».

Он заявляет о выходе в новый мир — мир с поющим песни ветром. Подобные мотивы, прежде проявлявшиеся в «красивых словах» Германа, на деле связаны с блоковским образом истинного поэта: его реальные действия не ведут к достижению цели, аннулируют слияние искусства и жизни. Мотивы забвения и сна усиливаются, и в конце концов Герман не помнит и не узнает свою невесту Фаину. Таким образом, слова поэта не сочетаются с его действиями и не воплощаются в жизни — его надежды на слияние с миром в конечном счете оказываются иллюзорными.

Из несоответствия идеи и действия, слова и мира Блок создал антиномическую внутреннюю структуру в сюжете реализации мифа и одновременного его разрушения. Как и прежние лирические драмы, «Песня Судьбы» находится на границе старого смысла и возникающих здесь же новых художественных начал. Она тоже таит в себе силу преодоления и отрицания изношенного старого смысла, и в этой внутренне динамичной системе самоотрицания неразрешенные эстетические вопросы и задачи переносятся в будущее. Так в «Песне Судьбы» рождается точка соединения с новой, еще более широкой смысловой перспективой. Из особых принципов эволюции драматургии Блока следует, что «Песня Судьбы» предвещает новый миф о творческом «пути», постулируя иные смысловые начала для эстетического идеала — «Прекрасного». В чем они проявляют себя в этом произведении? И как вычерчивается путь поэта после «Песни Судьбы»?

Во-первых, «Друг» Германа понимает, что хотя Герман внешне «старый», на деле он «взрослый младенец», который еще не жил настоящей жизнью, т. е. не прошел действительного испытания «страшным миром». Только после глубоких переживаний Герман мог бы принять «страшный мир». По ходу действия не раз возникает мысль, что он не получил еще «второго крещения». Он, только что покинув «синие берега рая», не имеет пока никаких истинных прав на близость с этим миром.

Во-вторых, как следствие этого, Герман не наделен человечностью, что находит подтверждение в невоплощенности его «красивых слов». Повторяющийся в разговорах с Фаиной мотив «человечности» и сопутствующие ему мотивы «крови», «страдания» приобретают особое звучание в связи с замечанием Блока о своем творческом пути как «трилогии вочеловечения».

В-третьих, Герман еще не всецело свободен от мира сна и мечты — сон в «белом доме» все еще продолжается в реальной действительности. На протяжении драмы поэт еще не слышит настоящую песню судьбы — ту песню ветра, музыка которого наполняет весь мир, и не принимает эту настоящую открытую действительность — ее холод и бесконечную свободу. Он видит пока лишь внешний облик Фаины, не подлинное ее лицо. Герман в истинном смысле встречает «мир с поющим песни ветром» только тогда, когда расстается с Фаиной и стоит перед мраком неизвестного будущего. Мотив трезвого взгляда на мир, входящий в круг мотивов сомнамбуличности, яви, сна и пробуждения и т. п., возникает у Блока именно в период «Песни Судьбы». Эти мотивы варьируются и в поэзии, и в критике и связаны с образом идеального поэта, который преодолел декадентскую замкнутость и встречает мир твердо и мужественно.

Финал драмы емко и напряженно передает эстетический смысл всей пьесы. Он представляет собой конец и одновременно начало. Фаина, пробуждая Германа, сама погружается в забвение и сон с надеждой, что все начнется по-новому. Она влечет его «не смертью, а жизнью», просит о любви Германа, который боится встречи с миром, с только что начинающимся пробуждением. Мотив любви, данный в финале, связываясь с мотивом совершенной любви, заданным эпиграфом, образует композиционную рамку, намекая на возможность нового начала всего действия. Образ Германа, отправляющегося с проводником навстречу ветру и метели на поиски Фаины, ее настоящего лица, свидетельствует о продолжении пути героя. Финал открыт: расставание рождает новую встречу, а старый миф — новый миф о пути, в соответствии с циклической, мифологической структурой драмы.

В связи с этим А. В. Федоров замечает, что в «Песне Судьбы» присутствует «жизнеутверждающее начало» и это роднит ее с лирическими драмами 1906 года. Действительно, стремление к «Прекрасному», заново возникающее на месте разрушения и разрыва, явственно сказывается во внутренней структуре финала, предполагающего продолжение пути. Герман, разрушая теургический миф, стоит перед началом нового этапа — «вочеловечения»: чтобы «стать человеком» через страдание в этом «страшном мире» и прийти к истинной встрече с Фаиной — миром действительности. Поэтому можно сказать, что только в финале драмы Герман в подлинном смысле просыпается от сна и видений.

Считая сном и мечтой «экзальтированную восторженность» своего героя, автор признает, что образ Германа еще не свободен от символистских, теургических черт: «Он — декадент до мозга костей, ибо весь яд декадентства и состоит в том, что утрачены сочность, яркость, жизненность, образность, не только типичное, но и характерное… А в жизни еще очень много сочности, которую художник должен воплощать».

Монолог Германа пока не что иное, как «смутное предчувствие» своей судьбы. Слова поэта исполнены пафосом пробуждения чувства долга перед обществом, но это только абстрактные и теоретические мысли, проникнутые «ядом декадентства». Из этого явствует, что надежда автора на сценическое осуществление «Песни Судьбы», выраженная в письме к Станиславскому, непосредственно соотносится с его предостережением против пустых красивых поэтических слов, не связанных с действием: «…я боюсь слов ужасно, в их восторге легко утонуть…».