Образ лирического героя в поэзии Лермонтова

В 1836-1837гг. образ лирического героя в поэзии Лермонтова откровенно демифологизируется. Окружавший его сверхчеловеческий ореол исчезает, герой начинает ощущать свое родство со всеми остальными людьми. Но, в конце концов, выясняется, что вел эта эволюция означает лишь расставание с традиционной формой мифологизации собственного образа. В поздней лирике Лермонтова (1839-1841) ориентация на распространенные в романтической культуре варианты «демонического» мифа сменяются совершенно иной и глубоко оригинальной формой

Мифотворчества.

Примером, наиболее отчетливо демонстрирующим свойства этой новой формы, может служить стихотворение «Выхожу одни я на дорогу…». Герой здесь опять, как и в ранней лирике, ощущает себя равным миру и, значит, его Творцу, весь божий мир и собственное «я» опять сопоставлены и противопоставлены «на равных»:

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?

Опять герой предстает каким-то межмирным существом, которому нет места ни на земле, ни на небе. Единственный исход видится в том, что выпасть из мира совсем, забыться в фантастической дреме, которая не сон и не явь, не жизнь и не смерть. И, эта мечта о блаженном забытьи в «искусственной вселенной» (С. В. Ломинадзе), освобожденной от власти законов земного бытия и в такой же мере от власти законов царствия небесного, в сущности, аналогична вселенской утопии Демона, т. е. образам всецело мифологизированной мистериальной поэмы.

Чудесный мир «искусственной вселенной» напоминает и о мифологических мотивах ранней лермонтовской лирики: так, «сладкий голос», поющий «про любовь», возвращает читателя к «чудной песне» ангела, которую еще до рождения слышала и с тех пор не может забыть человеческая душа.

И при всем том отсутствуют какие-либо претензии к миру. На смену байроническому разочарованию, всегда обоснованному такими претензиями, приходит безмотивная тоска, не поддающаяся никакому рациональному объяснению и уже тем самым приближенная к миру мифического. К тому же все здесь выражено с почти фольклорным простодушием, с той степенью непосредственности и непритязательности, которая не позволяет воспринять образы стихотворения (и прежде всего его центральный лирический образ) как собственно поэтические фикции. Опять. мифичность лирического «я» достигает полноты и завершенности, получая не только семантико-стилистическое, но и собственно психологическое воплощение.

Словом, главное лирическое лицо и его конфликт с миром вновь обретают мифическую природу.. Но на этот раз мифологизация лирического «я» обходится без «демонических» мотивировок, соотносящих его с потусторонним и сверхъестественным. И поэтому почти без опоры на готовые, уже существовавшие традиции или формы мифологического мышления. Лермонтов и теперь возносит свою личную драму на уровень мифотворчества, но теперь это уже не субстанциональное, а, говоря словами А. Ф. Лосева, «энергийное, феноменальное самоутверждение личности».

В такой системе циклическое время ассоциируется с блаженством, а линейное — с чувством беспокойства и страданием.30 Линейное время всегда было актуально для преходящего существования (и самосознания) индивида. Поэтому его ход от исчезающего прошлого к непредсказуемому или уничтожающему индивида будущему естественно становился в архаическом мироощущении источником неуверенности: архаический человек обретал равновесие лишь в меру своей приобщенности к непреходящему коллективному бытию, к его «вечным образцам» и «вечным возвращениям». Время циклическое как раз и относилось к миру коллективных переживаний, оно давало архаическому человеку возможность «жить в раю архетипов и вечных возвращений».31 Отсюда его сакрализующая и гармонизирующая роль в архаических культурах.

Любопытно, что мифический сюжет стихотворения «Выхожу один я на дорогу…» в определенном отношении оказывается воплощением динамики, приближающей сознание лирического героя именно к архаической концепции времени. Ощущение непереносимого страдания («Что же мне так больно и так трудно?») ведет сначала к обесцениванию линейного времени: обесценивается будущее («Уж не жду от жизни ничего я»), обесценивается прошлое («И не жаль мне прошлого ничуть»), обесценивается настоящее мгновение, а вслед за ним и движущееся время вообще («Я б хотел забыться и заснуть»). А потом мечта переносит героя в мир эдемского блаженства, и мир этот оказывается миром циклического времени — царством бесконечных повторений одного и того же, тем самым «раем вечных возвращений», в котором блаженствовал архаический человек. В сущности, это греза об уничтожении линейного времени с его необратимым ходом, событиями, переменами, причинно-следственными связями и т. п.