Образ мыши в фольклоре и русской литературе XIX-XX веков

Реферат

Издавна с мышью связано множество Поверий, легенд, примет. Мышь считали нечистым животным, созданием дьявола. Мышей и крыс народная традиция относит к «гадам». Согласно легенде, во время Всемирного потопа мышь прогрызла дыру в ковчеге, которую заткнула кошка хвостом. «Мышь, оказавшаяся в выкопанной могиле, означает, что покойник был колдуном и что злой дух в облике мыши вышел навстречу умершему колдуну, чтобы забрать его душу». «По поверию, если оставить на ночь недоеденный хлеб, ночью в виде мыши придут им питаться души умерших.

Если кошка поймает такую мышь, то это грозит неисчислимыми бедствиями всем домашним за гибель предка». «С мышью связаны различные приметы. Так, если мышь покидает Дом, быть пожару. Мышь, попавшая за пазуху, — предвестие большой беды». «Для избавления от мыши обходили вокруг дома с освященной пасхальной едой, разбрасывали скорлупки пасхальных яиц по углам дома». Все эти мифологические Предания позволяют сделать вывод о том, что уже в далекие времена такому маленькому зверьку, как мышь, отводилась далеко не последняя роль в жизни людей. Мышь имела большую силу, можно сказать, дьявольскую власть над ними.

Мышь боялись, с нею считались.

Во многих Русских народных Животных и волшебных Сказках Мышь также предстает сильным существом, но уже не дьявольским созданием, а наоборот, в роли помощника. Мышь-помощник — распространенный мотив сказок. Достаточно вспомнить сказку про курочку Рябу, где только мышка смогла разбить золотое яичко; сказку про репку, где только с ее помощью все остальные смогли вытащить репку; в «Трех медведях» мышь помогает Машеньке в медвежьем доме.

В сказках польского Поморья герой получает от мыши волшебную дудочку, исполняющую все его желания, — тот же мотив мыши-помощницы.

О мышиной силе говорит и распространенное мнение о том, что слон при одном ее виде бежит прочь, даже не пытаясь затоптать. Подобно слонам, мышей боятся и люди: при одном намеке на присутствие этого животного в доме забираются на стулья, табуреты и прочее. «Трудно объяснить этот ужас — он не основан ни на чем реальном, ни на чем разумном. В нем нет ни сознания опасности, ни отвращения к безобразию формы.

Мышь не безобразна — не во внешности ее лежит источник страха», — читаем в работе М. Волошина. Возможно, этот страх обусловлен своего рода генетической памятью, заложенной в нас предками.

Мы преувеличиваем силу мыши, и современная культура подвержена этой тенденции . В сказках мышь — это один из многочисленных трикстеров или помощник героя. В баснях образ мыши встречается редко и подчинен задаче морального назидания.

В русской литературе одним из первых, кто обратился к этому образу как к образу-символу, был А. С. Пушкин. Образ жизни-мыши из его «Стихов, написанных во время бессонницы» давно стал крылатым. Эти строки можно назвать началом волны мифологизации мыши в литературе.

Пушкин превратил образ мыши в символ жизни; бег жизни представлен в стихотворении как семенящее, шуршащее, суетливое движение мыши.

В 1911 году один из самых талантливых критиков Серебряного века, поэт-символист Максимилиан Волошин посвящает мыши Статью «Аполлон и мышь» , в которой пытается распутать этот «сложный клубок символов» и дает интересную трактовку образу мыши в искусстве. Некоторые моменты его концепции мы используем в работе, поэтому остановимся на них подробнее.

Открывает статью рассказ о том, как к поэту Константину Бальмонту прибегала на стол мышь, она «о чем-то ему пророчила и, вероятнее всего, это была сама его муза». Далее Волошин пишет о связи мыши с культом Аполлона-Сминфея, или Аполлона Мышиного, более того, получается, что мышь вообще тесно связана с аполлиническим искусством. «Существует небезызвестная присказка о курочке, снесшей золотое яичко, в которой мышь является в обстановке несомненно аполлинической, но в новой и неожиданной роли». Отсюда Волошин делает вывод: «Несомненно, что золотое яичко является даром Аполлона. И никакими человеческими усилиями ни деда, ни бабы это золотое сновидение не могло быть разбито.

Но достаточно было, чтобы появилась мышка, вильнула хвостиком, и яичко упало и разбилось. Каким образом и почему здесь мышь является победительницей Аполлона? И что значит это странное утешительное кудахтанье курочки: «Я снесу вам яичко другое: не золотое — простое»? Точно это простое яичко должно оказаться лучше прежнего, чудесного, золотого…» «Нет сомнения, что золотое яичко, снесенное рябою курочкой, — это чудо, это божественный дар. Оно прекрасно, но мертво и бесплодно.

Новая жизнь из него возникнуть не может. Оно должно быть разбито хвостиком пробегающей мыши для того, чтобы превратиться в безвозвратное воспоминание, в творческую грусть, лежащую на дне аполлинического искусства.

Между тем простое яичко — это вечное возвращение к жизни, неиссякаемый источник возрождений, преходящий знак того яйца, из которого довременно возникает все сущее… Не старайся охранять свои сны. Пусть разбиваются золотые яички, они тем прекраснее, чем хрупче».

Другими словами, мышь выявляет суть жизни, суть искусства! Именно такая роль отводится мыши в трактовке Волошина.

Но «клубок символов» еще не распутан. Мышь — это еще и «как бы неуловимая трещина, нарушающая течение сна, мышь — знак убегающего мгновения». «В быстром убегающем движении маленького серого зверька греки видели подобие вещего, ускользающего и неуловимого мгновения, тонкой трещины, всегда грозящей нарушить аполлиническое сновидение, которое в то же время лишь благодаря ей может быть сознано». Волошин настаивает на связи образа мыши и времени: «Время — вечность, напряженная и вечно движущаяся сфера внутренних интуитивных чувствований, которая нашему логическому сознанию представляется огромной горой тьмы и хаоса, потрясается до основания, и из трещины рождается бесконечно малое мгновение — мышь. Гора рождает мышь так же, как вечность рождает мгновение».

Итак, «мышь — олицетворение убегающего мгновения», но мышь и знак аполлинического искусства. «В ней сосредоточены те непримиренность и грусть, которые лежат на самом дне аполлонова светлого сна».

Развивая миф о связи мыши и Аполлона, можно упомянуть и о лейтмотиве мыши В романе Андрея Белого «Петербург» . Здесь, безусловно, существует связь имени и отчества героя Аполлона Аполлоновича Аблеухова с мышью. Связь эта не только мифологическая, о чем пишет Волошин, но и фонетическая: дело в том, что по-латыни «мышь» звучит как «mus» — явное созвучие со словом «musa», музы — спутницы Аполлона. В «Петербурге» мышь и впрямь часто появляется рядом с героем:

«Дверь распахнулась: вошел Аполлон Аполлонович. Шутка испуганно оборвалась «.

«Механически протянул Аполлон Аполлонович сынку свои пухлые губы: и рука тряхнула два пальца.

— Добрый вечер, папаша!

— Мое почтение-с!

Где-то сбоку зашаркала, зашуршала и вдруг пискнула мышь».

«Николай Аполлонович, положив узелочек, удивился смятению незнакомца:

— Вы боитесь мышей?

— Поскорей, поскорей унесите…»

Мышь то там, то здесь появляется на протяжении всего романа, по ходу его, если можно так сказать, идет «мышинизация» героя — у него появляется халат мышиного цвета, он сам становится похож на мышь, как говорит Белый: «Право же, походил он на мышь». Сюжет романа — попытка отцеубийства — восходит к мифологическому сюжету свержения Зевсом Хроноса. С этой точки зрения можно провести связь времени и мыши.

Учитывая то, что Роман написан в традициях символизма, можно говорить о том, что опять мышь символизирует время, а его автор явно использует мифологизирующую концепцию статьи М. Волошина.

Эта же связь образа мыши и времени продолжается В стихотворении О. Мандельштама 1931 года:

После полуночи сердце ворует Прямо из рук запрещенную тишь. Тихо живет — хорошо озорует, Любишь — не любишь: ни с чем не сравнишь…

Любишь — не любишь, поймешь — не поймаешь, Не потому ль, как подкидыш, молчишь, Что пополуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь?

В примечании к этому стихотворению Мандельштам прямо пишет: «Серебристая мышь — символ времени», а Михаил Гаспаров по этому поводу замечает: «»Взяв на прикус серебристую мышь» — значит робко выключиться из времени». Мышь является неуловимой гранью между временем и вечностью, трещинкой между сном и реальностью в понимании и Волошина, и Мандельштама.

Как видно из всего этого, образ мыши мифологизируется, «расширяется» до символа времени, символа жизни, грани между двумя мирами — реальным и ирреальным. Но апогеем этой тенденции мифологизации образа являются, конечно, три Стихотворения Ходасевича под общим названием «Мыши» из цикла «Лары». Здесь мыши прямо называются «маленькими богами», а стихотворение «Сырнику» — настоящий гимн мыши:

Милый, верный Сырник, друг незаменимый, Гость, всегда желанный в домике моем! ……………………………………………………. Учишь жизни ясной, бедной и святой. ………………………………………………….. Друг и покровитель, честный собеседник, Стереги мой домик до рассвета дня…

Дорогой учитель, честный проповедник, Обожатель сыра, — не оставь меня!

Завершается цикл «Молитвой»:

Вам молюсь я, маленькие боги, Добрые хранители мои.

Мифологизация перерастает уже в обожествление мышей, мышь сакральна, мышь представляется божественным, святым существом. Это символическое обожествление, правда в травестийном варианте, видим и в сниженных жанрах.

В одном из монологов А. Райкина забредший в Эрмитаж алкоголик вновь напоминает о связи Аполлона и мыши:

— Ах Аполлон, ах Аполлон!

— Ты, мышь белая!

В последнее время появилось еще одно произведение, в котором образ мыши используется необычно часто, — Роман Татьяны Толстой «Кысь» . Этот роман — «собирательное» произведение с точки зрения мотива мыши. Это объяснимо в том смысле, что там, где есть «кысь» , должны быть и мыши. Посмотрим, как используется образ зверька в этом произведении:

«Мышь — она другое дело, ее — вон, всюду полно, каждый день она свежая, наловил, если время есть, и меняй ты себе на здоровье, да ради Господа, — кто тебе слово скажет? Конечно, и с мыши налог в казну идет, али сказать, ясак — домовой, подушный, печной, всех не пересчитать, но это же совсем другое дело!»

«Валерия Лукинишна вся красная стала: приятно ей такие слова слышать.

— Ах, милый, спасибо. А вот приходите ко мне сегодня вечером. У меня суп сварен.

— Сегодня-то?

— Орешки остались… Мышь запеку.

— Уж и не знаю…

— Мышь — свежайшая!»

«Сперва Бенедикт думал, что ему мышиного шороха не хватает. Ведь мышь — это все. И поесть, и одежду из шкурок скроить, и в обмен на торжище чего хочешь за нее дадут.

Вот как он тогда двести штук наловил, на Новый год — и то? Душа пела, люди подпевали!»

Как видно из этих примеров, мышь в романе имеет прежде всего бытовое, хозяйственное значение — это и продукт питания, и деньги, и материя для одежды. Ни о каком высшем значении речь не идет, мышь — предмет в быту.

Очень характерна в этом плане фраза «Мышь — это все» в сравнении с «Пушкин — наше все» . Такая замена Пушкина на мышь хорошо показывает смену ценностей у людей, произошедшую после взрыва, переворот в их сознании по сравнению с нашим. Здесь чувствуется ирония — мышь заменяет не только других животных, но и все искусство, бытовые проблемы становятся на место нравственных. Если в лозунге Аполлона Григорьева «Пушкин — наше все» подчеркивается духовная, культурная основа жизни, то в этом романе все обстоит наоборот.

Мышь — основа жизни, но в бытовом плане. Происходит, если можно так сказать, выворачивание образа наизнанку, карнавализация.

Если до начала XX века образ мыши постепенно мифологизировался, философский смысл и трактовка символа становились все более объемными, то в романе Толстой происходит обратный процесс — демифологизация мыши. Мышь понимается персонажами как продукт в хозяйстве, «мышь — это все» то же, что «мышь — это ничто» в смысле символики. Мышь потеряла свою символику, связь с аполлиническим искусством.

Теперь она связана разве что с искусством приготовления «запеканки с бешамелью» или «блинчатого шнель-клопса с волованчиками». Мышь сброшена с пьедестала, и единственным утешением ей может служить то, что ее все равно ценят и не забывают — хотя бы в нашем скромном исследовании.