Образ поэта-пророка в лирике А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова

Александр Сергеевич Пушкин и Михаил Юрьевич Лермонтов… Два великих поэта Золотого века русской литературы. Такие разные и, в то же время, схожие в своем желании словом служить Отчизне. Именно в тех стихотворениях, где поэты рассуждают о назначении поэзии, появляется образ поэта-пророка.

У Пушкина в этом плане можно выделить стихотворения «Пророк», «Арион», частично «Эхо». У Лермонтова же — «Поэт», «Пророк», «Есть речи…». Важно отметить, что у обоих поэтов есть программное стихотворение с одинаковым названием — «Пророк».

Здесь наиболее ярко выделяется образ поэта. В чем сходство и в чем различие этих стихотворений? Типичен ли образ пророка в лирике знаменитых поэтов?

Обратимся к стихотворению А. С. Пушкина. Оно было написано в 1826 году, после расправы с декабристами. Именно в это время гневная и горькая книга пророка Исайи оказывается близка поэту. Видя «народ грешный, народ, обремененный беззакониями», пророк приходит в отчаяние: «Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство?» Далее Исайя рассказывает, что к нему явился Серафим , который касается «уст» его и «очищает от грехов».

Голос Господа посылает его на землю раскрывать истину людям, ибо «огрубело сердце народа сего», «доколе земля эта совсем не опустеет». Библейская легенда лишь в общем своем значении отражена в стихотворении. пушкинский герой НЕ осквернен язвами нечистого общества, а угнетен ими. Пробуждение его, превращение в пророка подготовлено состоянием героя: «Духовной жаждою томим». В библейской легенде акцент сделан на картине нравственного падения народа, глухого к добру.

У Пушкина же большое внимание уделено непосредственно пророку. Его преображение развернуто в сюжете, внимание сосредоточено на том, как человек становится пророком. После преображения пушкинский пророк лежит в пустыне, «как труп». Идея библейской легенды — наказание народа, отступившего от добра.

У Пушкина — другая идея. В чем же смысл образа поэта-пророка у Пушкина, опирающегося на библейскую легенду, но и отступающего от нее? Стихотворение начинается с чуда оживления одинокого и усталого путника. «Пустыня мрачная» озаряется явлением Серафима, который в действиях своих энергичен и стремителен. Путник же не только бессилен — его путь бесцелен. Шестикрылый Серафим является «на перепутьи» как спасение от незнанья дальнейшего пути.

Действия Серафима поначалу осторожны, бережны: Перстами легкими, как сон Моих зениц коснулся он… …Моих ушей коснулся он… Но последствия этих «нежных» прикосновений полны драматизма: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы… Путник обретает зоркость, уши его «наполнил шум и звон».

Так начинается страдание. В человека входит весь мир, как бы разрывая его своей многозвучностью: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. Для человека теперь нет тайн — он открыт всему. Это прекрасно, но и тяжело.

Освобождение от грешной человеческой природы рождается страданием, доходящим до оцепенения. Человек обретает качества более древнего, чем он, мира: зоркость орлицы, мудрость змеи … Но этих мучений мало, чтобы стать пророком: И он мне грудь рассек мечом И сердце трепетное вынул, И угль пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул.

Чтобы стать пророком, по мнению Пушкина, нужно отрешиться от трепетности чувств, от сомнений и страха. И так тяжки эти преображения, так непохож путник на себя прежнего, что лежит в пустыне, «как труп». Лежит еще и потому, что качества пророка уже есть, а смысла, цели еще нет.

Цель дается волею Всевышнего: Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей. Мы привыкли к метафоричности слова, но если вернуть ему первозданное значение, то миссия пророка прекрасна и тяжка одновременно: словом жечь сердца людей. Очищать мир от скверны невозможно без страданий. Мучительность преображения человека в пророка — та жестокая цена, которой покупается право учить людей. Пушкин любит человеческую натуру, он добр к людям, потому страдание описано так ярко и подробно.

Но жестокая сила обстоятельств заставляет поэта быть дерзким и гневным. «Восстань» — побуждение к протесту, к сопротивлению тому, что видит и слышит пророк вокруг себя. Таков образ поэта-пророка у Пушкина. А Лермонтов? Для Лермонтова творчество — спасительное освобождение от страдания, приход к гармонии, вере. Поэт словно продолжает эту тему, но и видит образ поэта-пророка в ином, нежели Пушкин, свете.

Лермонтовский пророк, гонимый и презираемый толпой, знает счастье: И вот в пустыне я живу, Как птицы, даром Божьей пищи; Завет Предвечного храня, Мне тварь покорна там земная, И звезды слушают меня, Лучами радостно играя. Он описывает «последствия» полученного пророческого дара. Сравнивая пушкинского «Пророка» с лермонтовским, наивно было бы видеть в одном поэте лишь жизнеутверждение, а в другом лишь скорбь.

Лермонтовский пророк, читающий «в очах людей… страницы злобы и пророка», при всей жестокости толпы, при всем одиночестве, тоже не теряет веры в гармонию как основу мира. Радостный разговор со звездами спасает пророка от отчаяния — природа как бы смягчает удары, наносимые толпой. В этом весь Лермонтов.

Читатели в который раз убеждаются в том, насколько помогало поэту творчество сохранить веру в жизнь. Как видно, образ поэта-пророка представлен по-разному в лирике Лермонтова и Пушкина, но назначение одно: «Глаголом жечь сердца людей!».