Общая характеристика лирики Михаила Алексеевича Кузмина

М. Кузмин начал печататься сравнительно поздно — в 1905 г., когда ему было уже 33 года. На протяжении творческого пути он был в той или иной мере близок к разным поэтическим поколениям серебряного века (символизму, акмеизму, отчасти футуризму, поэтическим школам 20-х гг.), при этом, не становясь участником группировок и сохраняя творческую самостоятельность. Незлобивость, отсутствие нередкой у больших художников мании величия, замечательная контактность К. позволяли ему поддерживать ровные творческие отношения с широким кругом музыкантов, литераторов, живописцев, актеров.

Кузмина отличал беспрецедентный даже по меркам серебряного века творческий универсализм. Музыка к ряду постановок Александрийского, Суворинского театров, театра В. Ф. Комиссаржевской; несколько оперетт, комических балетов, вокальных циклов; широкий круг литературных переводов (сонеты Шекспира и его пьеса «Буря», проза Апулея и Боккаччо, произведения Реми де Гурмона, Д’Аннунцио, Анри де Ренье и др.); книга литературно-критической прозы «Условности» (1923); богатый арсенал прозаических жанров: сказки, легенды, исторические «картинки», авантюрные рассказы и повести, стилизованные «жизнеописания» — вот лишь беглый перечень его разнохарактерных творений.

Однако подлинную славу принесла Кузмину его лирическая поэзия. Кузмин 1900-х — начала 1910-х гг. — поэт нетрагических сторон жизни. Он избегает намеренной многозначительности, сугубой серьезности. Непреодоленное страдание и темные стороны жизни остаются за пределами его лирики. Показательны и жанровые ограничения: для его творчества нехарактерны эпитафии, оды, элегии, трагедии, сатиры. Сам поэт предпочитал называть свои лирические произведения «песнями» или даже «песеньками», соединяя в этом слове семантику концертного номера, любительской импровизации и бесхитростного музицирования «для себя». В отличие от своих современников-младосимволистов Кузмин не разделял жизнестроительских утопий: не пытался строить личную биографию по законам художественного творчества. Он отказывался от претензии на роль демиурга своей собственной судьбы; его лирический герой послушен внешней воле, он — «радостный путник», не заглядывающий за горизонт, но любующийся богатством и разнообразием чудес Божьего мира.

Спокойная вера в мудрость мироустройства сообщает его поэзии несимволистскую лирическую «беспечность»: он любит «светоносную дрожь случайности», с готовностью «лицедействует» и «ошибается», не только не исправляет, но весело предъявляет читателю синтаксические сбои и лексические неправильности. Он может зарифмовать «устами — стами», использовать банальнейшие рифмы «лежу — гляжу», «ухо — сухо», «брат — врат». Может, будто запутавшись в количестве персонажей, иронически прервать лирическую «песню» недоуменным вопросом: «А, может быть, нас было не четыре, а пять? «

Стихи Кузмина 900-х гг. порой производят впечатление посылаемой приятелям весточки или «стихотворения на случай». В таких посланиях нет нужды описывать значительные события, оттачивать формулировки, закруглять фразы. Напротив, можно и нужно шутить, ободрять, делиться повседневными печалями и радостями. «Лирическая беспечность» хорошо соответствовала облику «общего баловня», самого яркого «денди» поэзии начала века (именно в таком качестве воспринимался Кузмин его современниками).

Однако маска забавника и насмешника — лишь одно из проявлений его артистической натуры. Кузмин-лирик не менее глубок, чем другие поэты серебряного века, а его филигранное мастерство было по достоинству оценено такими взыскательными художниками, как Вяч. Иванов и Н. Гумилев. Внешняя непритязательность его стихотворений сродни обманчивой пушкинской простоте: внимательному взгляду откроется в них продуманность композиции (или, по словам самого Кузмина, сказанным о другом художнике, «строгость праздного мазка»). Эффект первозданности, гибкости, производимый кузминским стихом, создается взаимодействием канона (традиционной формы) и оправданной его деформации.

«Человек культуры», Кузмин в своем творчестве проявлял любовное, бережное отношение к разным ликам искусства прошлых эпох. Само лирическое переживание в его поэзии часто сопрягается с восприятием искусства той или иной эпохи: античности и Возрождения, французского XVIII века и русского старообрядчества. Исповедуя принципы «прекрасной ясности», Кузмин любил изящную игру предметными подробностями, выводившую поэта за пределы символизма и предвещавшую стилистику акмеизма. Поэт стремится заразить читателя своей влюбленностью в эстетизированный быт, насыщая стихи «милыми мелочами» обыденной жизни. Мир вещей становится у него не периферийной сферой, а равноправным человеку объектом лирического переживания.

Поэзия Кузмина являет собой редкий пример гармоничного взаимодействия ритма, пластики и мелодики и в этом отношении хорошо иллюстрирует «синтетичность» культуры серебряного века. Кузмин — один из самых немонотонных, ритмически разнообразных поэтов эпохи. Его метрический репертуар весьма обширен даже на фоне богатого на формальные поиски серебряного века. Причем устойчивые стиховые формы (строфа, метр) дают поэту импульс к тонким ритмическим импровизациям: Кузмин будто испытывает границы возможных отступлений от стихового или композиционного канона.

Как правило, начало стихотворения или цикла задает устойчивую ритмику, на фоне которой затем проступают разнообразные (хочется сказать — танцевальные) импровизации. Самое общее впечатление от поэзии Кузмина — ее «хореографичность», подчиненность пластической ритмике: «вещная» насыщенность образного строя создает пластическую конкретность, а ритмическое разнообразие фрагментов вызывает ассоциации с чередой сольных и групповых балетных номеров. Лучшими лирическими книгами дореволюционного этапа творчества Кузмина стали сборники «Сети» и «Вожатый».

Позднее творчество поэта (конец 1910-х — 1920-е гг.) мало чем напоминает певца «прекрасной ясности». Оно сопоставимо не столько с серебряным веком русской поэзии, сколько с европейским модернизмом первой трети века, в особенности с немецким экспрессионизмом. В последней книге лирики «Форель разбивает лед» используются изощренные метафорические ходы, резко усложняется композиция лирических циклов, строящихся на глубоко субъективных культурно-исторических ассоциациях. И все же «кузминская нота» в поэзии серебряного века — это прежде всего нота доверия к индивидуальности, радостного воодушевления, праздничности: «Сегодня праздник:

Все кусты в цвету, поспела смородина и лотос плавает в пруду как улей!» (Из цикла «Александрийские песни».)