Общие мотивы в поэзии Пушкина и Ахматовой

Имя Ахматовой не раз ставили рядом с именем Пушкина. И в этом есть нечто парадоксальное. Об Ахматовой заговорили как о продолжательнице пушкинской традиции буквально после ее первых поэтических шагов. Но в то же время ее имя всегда произносилось как имя совершенно самостоятельного, неповторимо оригинального поэта. Сама Ахматова, преклонявшаяся перед именем Пушкина, черпавшая душевные силы в изучении его творчества и внесшая в пушкинистику весомый вклад, с некоторой настороженностью относилась к настойчивым попыткам слишком категоричного сближения их имен.

«Приглушите, — сказала она как-то Льву Озерову. — Если говорить об этом, то только как о далеком-далеком отблеске…» Она была воспитана на преклонении перед оригинальностью, охватившем в начале ХХ века все виды искусства; всякое подражание или заимствование казалось ей недопустимым и лишь в редких случаях — извинительным. Ахматова жаловалась, что «Евгений Онегин», «как шлагбаум», перегородил дорогу русской поэме и что успеха удалось достичь лишь тем, кто умел найти собственный путь. Проблема, вызывавшая разноречивые мнения у исследователей, усложнилась под влиянием исторических обстоятельств. Постановление 1946 года ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», полное площадной брани по адресу Зощенко и Ахматовой, на долгие годы сделало невозможным серьезное исследование этой проблемы. Насмерть перепуганным литературоведам само сопоставление имен Ахматовой («барыньки, мечущейся между будуаром и молельной») и Пушкина — святыни русской культуры — стало казаться недопустимым кощунством.

Такой точки зрения придерживались, например, историк советской литературы А. И. Метченко и надзиравший за состоянием советской поэзии П. С. Выходцев. Эта официальная точка зрения держалась довольно долго — Выходцев утверждал ее и в 60-е годы в своей книге «Поэты и время», и в статьях 70-х годов. Поэтому даже в 1987 году никого не удивляло высказывание, например, некоего В. Сахарова: стихи Ахматовой — «поэзия шепота», ближе всего стоящая к «холодновато — правильным конструкциям акмеистов», «несопоставимая по масштабу с поэтическим миром Пушкина» Вплоть до 20 октября 1988 года, когда решением ЦК КПСС было официально отменено постановление 1946 года, поэзия Ахматовой, говоря словами А. Тарковского, оставалась «полупризнанной, как ересь».

И всякий, кто писал о ее творчестве как о настоящем искусстве, волей или неволей должен был занимать оборонительную позицию, каждый раз заново доказывая право этой поэзии на существование. Конечно, борьба за возвращение имени Ахматовой началась гораздо раньше — сразу после ХХ съезда КПСС. Книга А. И. Павловского «Анна Ахматова», написанная именно с этой благородной целью, вышла в 1966 — м, в год ее смерти, и имела отчасти характер победной реляции: поэтесса достойно завершила свой творческий путь, ее имя невозможно вычеркнуть из истории советской литературы. Для окончательного закрепления этого тезиса А. И. Павловский нашел эффектный ход: он заговорил о любви Ахматовой к Пушкину — более как о влюбленности, «женской пристрастности», «даже ревности» Живую Ахматову это могло бы покоробить. Но после ее смерти такой подход был вполне в духе мифологизированного сознания эпохи.

Цитаты из книги Павловского стали кочевать из одной популярной публикации в другую, любовь ее к Пушкину приобрела символический характер, стала знаком чудесного спасения грешницы от ереси модернистов — вроде истории любви Марии Магдалины к Христу. Вошло в обычай отмечать любые черты сходства Ахматовой и Пушкина, не вдаваясь в смысл этого сходства: «Когда же речь идет о пушкинских реминисценциях в творчестве Ахматовой, (…) то их необходимость и естественность так очевидны, что любое их истолкование в конечном счете кажется маловажным…»

Примером того, как в некоторых работах понятие «пушкинская традиция» превращается в некую туманную абстракцию, единственным ощутимым качеством которой остается положительный знак, может быть следующее высказывание Наума Коржавина: «Об Ахматовой (…) необходимо говорить и потому, что, несмотря на погруженность в «романность» своего века, по природе она поэт скорее пушкинского склада, чем романного или романтического» Но для того, чтобы продолжить анализ, необходимо иметь перед глазами и текст ахматовского стихотворения.

1. Мне от бабушки-татарки Были редкостью подарки; И зачем я крещена, Горько гневалась она. А пред смертью подобрела И впервые пожалела И вздохнула: «Ах, года! Вот и внучка молода». И простивши нрав мой вздорный, Завещала перстень черный. Так сказала: «Он по ней, С ним ей будет веселей». 2. Я друзьям моим сказала: » Горя много, счастья мало» — И ушла, закрыв лицо; Потеряла я кольцо. И друзья мои сказали: «Мы кольцо везде искали, Возле моря на песке И меж сосен на лужке». И, догнав меня в аллее, Тот, кто был других смелее, Уговаривал меня Подождать до склона дня. Я совету удивилась И на друга рассердилась, Что глаза его нежны: «И зачем вы мне нужны? Только можете смеяться, Друг пред другом похваляться И цветы сюда носить». Всем велела уходить. 3. И, придя в свою светлицу, Застонала хищной птицей, Повалилась на кровать Сотый раз припоминать: Как за ужином сидела, В очи темные глядела, Как не ела, не пила У дубового стола, Как под скатертью узорной Протянула перстень черный, Как взглянул в мое лицо Встал и вышел на крыльцо. Не придут ко мне с находкой! Далеко над быстрой лодкой Заалели небеса, Забелели паруса.

История создания ахматовского стихотворения известна хотя и не столь давно, однако не менее достоверно. Здесь не понадобились кропотливые изыскания биографов — один из участников любовной драмы сам поведал о ней. Художник Борис Анреп — один из наиболее известных адресатов ахматовской любовной лирики. Именно ему подарила она свой черный перстень. Общей чертой, сближающей обе истории, является мотив разлуки. В обоих случаях разлука была не литературной, а настоящей. Борис Анреп уехал в Англию и большую часть своей жизни провел там.

С Ахматовой они вновь увиделись спустя полвека после расставания — срок, отличающийся от того, что мы находим в пушкинской истории, но не имеющий принципиального значения. В обоих случаях совместное счастье было невозможным и разлука имела окончательный характер. Есть трогательный штрих, подчеркивающий различие: в 1964 году Анреп, встретившись с Ахматовой, чувствовал себя полумертвым, скованным от смущения, потому что перстень у него пропал во время войны, и Анреп с ужасом ждал, что Ахматова спросит о судьбе подарка, а он не сможет ничего ответить. Различие позволяет увидеть сходство : подаренный перстень воспринимался более чем всерьез. Однако все эти штрихи напоминают нам скорее о том, что у жителей земли обычай при расставании дарить любимым именно кольца имеет давнюю традицию и широкое распространение.

Если поискать повнимательнее, мы найдем немало примеров, которые позволят выйти далеко за рамки двух столетий, девятнадцатого и двадцатого.