Оценка романа «Тихий Дон» с общечеловеческих позиций

Шолохов не был апологетом ни белых, ни красных. В «Тихом Доне» мы уже не видим того сугубо классового критерия в оценке героев, который еще давал о себе знать в «Донских рассказах». Роман свободен от давления политической идеи, и его автор вопреки некоторым современным трактовкам не зависел от «императивов классовой идеологической предубежденности». Эпиграфом к нашей трактовке романа можно поставить строку поэта — М. Волошина — «Молюсь за тех и за других», ибо события гражданской войны оцениваются в нем с общечеловеческих позиций. Это было давно ясно для зарубежной критики. Как заметил авторитетный на Западе славист Э. Симмонс, «поведение и красных, и белых с их жестокостью, безобразием, обманом, а иногда и благородством описано честно…

Шолохов был слишком большим художником, чтобы пожертвовать действительностью ради идеологических соображений». Именно из-за таких формулировок статья Симмонса не была опубликована в начале 60-х г. г., и журнал «Вопросы литературы» смог поместить ее на своих страницах только в 1990 г. Разумеется, мысль об общечеловеческом, а не узкоклассовом звучании романа потаенно жила в сознании истинных шолоховедов, так что в изменившейся общественно-политической ситуации она была высказана сразу. П. Палиевский заметил, что если Солженицын так же понимает красных, как, скажем, Николай Островский белых, то Шолохов одинаково понимает и красных, и белых. В. Чалмаев, говоря, что если в других произведениях советской литературы герои «косят» белых как бы нечто чужое, не народное», то в «Тихом Доне» смерть любого героя, скажем, есаула Калмыкова (самоубийство Каледина ) — убывание народа, умаление и уничтожение России. Заметим также, что образ большевика в «Тихом Доне» далек от канона положительного героя, будь то Штокман, принимающий участие в расстрелах без суда и следствия, или Подтелков, которому власть хмелем ударяет в голову. Негативное авторское отношение к сценам насилия и жестокости проявляется в «нейтральности» авторской интонации.

Что же касается Бунчука, откомандированного в Ростовский ревтрибунал, то эти эпизоды трактуются автором как драма героя, отдававшего приказания о ежедневных расстрелах чугунно-глухими словами. «За неделю он высох и почернел, словно землей подернулся. Провалами зияли глаза, нервно мигающие веки не прикрывали их тоскующего блеска». При всем том, что герой искренне убежден в правоте своих карательных акций («Сгребаю нечисть!..»), он не может остаться равнодушным к человеческой судьбе, не видеть, как в кровавую мясорубку попадают и казаки-труженики, чьи ладони проросли сплошными мозолями. И это ставит его на грань безумия.

Объективное отношение и к красным, и к восставшим казакам Шолохов выражает устами деда Гришаки. Мелехова старик урезонивает словами, что по божьему указанию все вершится, а всякая власть от Бога: «Хучь она и анчихристова, а все одно Богом данная… Поднявший меч бранный от меча да погибнет». В речь героя органично вплетаются соответствующие библейские тексты.

Оценка происходящего с общечеловеческих позиций проявляется в романе не только в объективном отношении к противоборствующим лагерям, но и в рассмотрении отдельного человека в его «текучести», непостоянстве душевного облика. Шолохов раскрывает человеческое в человеке, казалось бы, дошедшего в своей моральной опустошенности до последней черты.

В критике обращается внимание на то, что у писателя порой проявляется не близкая ему традиция Достоевского: бесконечен человек и в добре, и в зле, даже если речь идет не о борьбе этих двух начал, а о некой их примиренности. Ужасен сподвижник Фомина Чумаков, бесстрастно повествующий о своих «подвигах»: «А крови-то чужой пролили — счету нету… И зачали рубить всех подряд (кто служил советской власти ) и учителей, и разных там фельдшеров, и агрономов. Черт-те кого только не рубили!» (Историческая правда жизни проявилась в том, что в романе, как и в «Несвоевременных мыслях» Горького, «Окаянных днях» Бунина, показано, что большевики в большой мере опирались на людей, тяготеющих к анархизму и преступлениям: ведь банда Фомина имела своим истоком Красную армию). Но и у Чумакова проявилось подлинное сострадание к умирающему Стерлядникову, когда, сгорая в антоновом огне, тот просит скорее предать его смерти.

Выхваченная из жизни и уже запечатленная в «Разгроме» Фадеева и «Конармии» Бабеля сцена поднята Шолоховым на предельную высоту гуманистического звучания. Это заметно и в авторской интонации, с какой описано ожидание смерти бандитом, причастным к большой крови, о которой шла речь выше: «Только опаленные солнцем ресницы его вздрагивали, словно от ветра, да тихо шевелились пальцы левой руки, пытавшиеся зачем-то застегнуть на груди обломанную пуговицу гимнастерки».

И все же не зря смягчается сердце Ильиничны, жалеет она больного и высохшего Михаила, тем более, что видит в его глазах теплоту и ласку к маленькому Мишатке. Глубоко символично, что она отдает ему рубашку Григория. Ильиничну писатель делает, как справедливо отмечала А. Минакова, «суровым и справедливым судьей в сложнейших социально-нравственных конфликтах. Значимость этого образа укрупняется и скорбными образами матерей Бунчука, Кошевого, безымянных матерей. Казачка, проводившая повстанцам мужа и трех сыновей, ждет от Григория ответа, когда «будет замирение»: «И чего вы с ними сражаетесь? Чисто побесились люди».

Общечеловеческий смысл романа достигает кульминации в скорбном, хватающем за сердце параллелизме. И где-либо в Московской или Вятской губернии, в каком-нибудь селе великой Советской России мать красноармейца, получив извещение о том, что сын «погиб в борьбе с белогвардейщиной за освобождение трудового народа от ига помещиков и капиталистов…», запричитает, заплачет… Горючей тоской оденется материнское сердце, слезами изойдут тусклые глаза, и каждодневно, всегда, до смерти будет вспоминать того, которого некогда носила в утробе, родила в крови и бабьих муках, который пал от вражьей руки где-то в безвестной Донщине».

Болью писателя стали муки матерей. Но не легче и горькая старость Пантелея Прокофьевича (он из оставленного амбара «вышел будто от покойника») и Мирона Коршунова. Казалось, и сама мать-земля протестует против братоубийственной войны: «… Заходило время пахать, боронить, сеять; земля кликала к себе, звала неустанно день и ночь, а тут надо было воевать, гибнуть в чужих хуторах от вынужденного безделья, страха, нужды и скуки». Тот, якобы объективизм, в котором обвиняла писателя большевистская критика, подразумевая под этим сочувствие «не большевикам», и был проявлением высокой человечности.