Онтология пространства в очерках А. П. Чехова «Из Сибири» (продолжение)

Третий очерк, с одной стороны, дает возможность взглянуть на Сибирь «сверху», с другой — фокусирует внимание на жителях, на конкретной семье и ее жизни. «По сибирскому тракту, от Тюмени до Томска, нет ни поселков, ни хуторов, а одни только большие села, отстоящие одно от другого на 20, 25 и даже не 40 верст… Единственное, что по пути напоминает о человеке, это телеграфные проволоки, завывающие под ветер, да верстовые столбы». Здесь актуализируется сибирский простор, который еще не заселен человеком.

Далее взгляд автора останавливается на одном селе и конкретном доме: «…в каждом селе — церковь, а иногда и две; есть и школы, тоже, кажется, во всех селах. Избы деревянные, часто двухэтажные, крыши тесовые. Около каждой избы на заборе или на березке стоит скворечня… Садов нет… После утомительной езды я сижу в избе вольного ямщика и пью чай… горница — это светлая просторная комната… от образа к образу тянутся… лубочные картины…Дверь отворена и сквозь сени видна другая комната… Слышится детский плач. Теперь только я замечаю, что между кроватью и печью висит маленькая люлька…»

Здесь путешественник слышит историю хозяев об оставленном «мещанкой из Омска» мальчике. Супруги страдают от неизвестности и опасения, что мать вернется и заберет Сашу: «Закричит днем или ночью, и на сердце иначе станет, словно и изба у нас другая. А вот, не ровен час, вернется та и возьмет от нас… Глаза хозяйки краснеют, наливаются слезами, и она быстро выходит из горницы» (С., 14-15, 16). Так, оттолкнувшись в начале от «тракта», сознание повествователя останавливается на селе, сосредоточивается на человеке и вновь поднимается до обобщения, теперь уже Сибири как региона, не освоенного еще ни в юридическом, ни в хозяйственном отношении. «В Сибири никаких охотничьих законов не знают… На расстоянии 1500 верст от Тюмени до Томска дичи много, но не найдется ни одного порядочного ружья, и из ста охотников только один умеет стрелять влет… Охотничьих собак здесь нет» (С., 14-15, 17).

Четвертый очерк, наряду с топологическим расширением («…вот перед нами расстилается широкое озеро. Это затопленные луга… Въезжаем на островок…Иртыш широк…С., 14-15, 18-19), «углубляет» пространственную форму, обогащая ее историческим временем и мифологической метафорой с потусторонним миром. Во-первых, противоположный от путешественника берег Иртыша «высок, крут и совершенно пустынен». Причастие «пустынен» отсылает к проницательному замечанию М. П. Громова о том, что «пространство в нашем сознании может быть только древним: «новых» степей, пространств-новостроек не то чтобы не бывает на свете, но они называются по-иному — пустыри» . Во-вторых, мы чувствуем интенцию автора, наблюдая за сибирским пространством, пережить, представить его прошлое, его историю и ее основную веху — поход на Сибирское царство Кучума казачьей дружины Ермака, который «создал благоприятные условия для присоединения Сибири к русскому государству, для последующего широкого хозяйственного освоения ее русским населением» .

В ночь с 5-го на 6-е августа 1585 года, «раненный в рукопашной схватке с татарами, прикрывая отход отряда», Ермак сумел пробиться к берегу Иртыша, но «струг, на край которого он неудачно прыгнул, перевернулся, и, облаченный в тяжелые латы, Ермак утонул» . «Иртыш широк, — замечает Чехов. — Если Ермак переплывал его во время разлива, то он утонул бы и без кольчуги» (С., 14-15, 19). Используя принцип неполной репрезентации — единожды упоминая об истории завоевания Сибири, — Чехов вводит историческое время во весь цикл очерков, неразрывно связывая прошлое и настоящее в моменте реальности, который дает ответ на поставленный, возможно, когда-то раньше вопрос: как и почему утонул Ермак во время сражения? В-третьих, важно отметить «проклятое» впечатление героя-повествователя от разлива Иртыша, на берегу которого, «судя по виду, могут жить одни только жабы и души больших грешников» и который «не шумит и не ревет, а похоже, как будто он стучит у себя на дне по гробам» (С., 14-15, 19). Мифологическое восприятие Сибири как «ада», свойственное общественному сознанию 19 века, находит у Чехова свое выражение в чувстве господства природы, еще не покоренной человеком, который всякий раз, вступая в контакт с рекой, вынужден находиться на грани жизни и смерти, целиком и полностью завися от неведомых сил и поведения стихии. Чтобы подчеркнуть это соотношение сил природы и человека, Чехов подробно — в шестом очерке — передаст напряжение переправы через Томь. «Река становится темнее, сильный ветер и дождь бьют нам в бок, а берег все еще далеко, а кусты, за которые, в случае беды, можно бы уцепиться, остаются позади…» (С., 14-15, 24). Градация сопровождается сквозным в цикле олицетворением природы. Это олицетворение настоятельно: одна и та же метафора может повторяться в разных контекстах и стоять в конце смыслового единства, приобретая функцию персонификации, тотального «очеловечивания» природы. «Иртыш…стучит у себя на дне по гробам… ревет ветер… сердитый Иртыш стучит по гробам… А Иртыш сердится» (С., 14-15, 19-20).

Н. Е. Разумова интерпретирует напряжение переправы как «максимально полное, гармоничное осуществление жизни как динамического синтеза духа и материи», которое достигается «через соприкосновение со смертью» . Пространство во время переправы своеобразно, оно через гнетущее напряжение и страх смерти растягивается во времени. Расстояние от берега до берега переживается и героями, и читателями долго, медленно, так что успевает проявить себя особая позиция человека по отношению к природе. В безмолвии движения, когда автор видит, что «у солдатика вдруг побагровела шея», когда «на сердце становится тяжело и думается о том, что, если опрокинется лодка…» — во всем этом есть чувство уважения к миру, когда человек живет не «в природе», утилизируя ее в своих целях, а «рядом» с ней, стремясь к диалогу и взаимопониманию. Человек здесь не побеждает стихию, а приходит к согласию с ней благодаря своему внутреннему настрою.

Но вернемся к пятому, предшествующему переправе очерку. Пространство здесь ограничено (в связи с ожиданием лодки) до пределов избы мужика Андрея. В разговоре с Петром Петровичем возникает тема России. По словам мужика видно, что из России в Сибири ждут «правды»: имеется в виду и политический закон («и нет на меня никакой управы, а ему защиты, потому без правды живем»), и религиозный («хозяин ложится, и только три раза лоб перекрестил, как будто это и все»; «спросите его: для чего он живет?»). С этим вопросом поиска «правды жизни» Сибирь в лице Петра Петровича обращается к России — в лице путешественника. Причем мужик Петр отказывается верить быстрому ответу собеседника, будто и в России не понимают, для чего живут. Получается, что люди России, в частности интеллигенция, ответственна за то, чтобы «дать» этому «стоящему» сибирскому человеку («сердце у него мягкое, он и не украдет, и не обидит, и не очень чтоб пьяница») «правду жизни», как дала Россия Сибири население, законы и порядки. На фоне этого разговора звучит бессмысленное бормотанье подростка — дурачка: «Бе — ба! Ме — ма!». Герой-повествователь пытается вернуться мыслями в родные края, но «вспоминается жизнь вялая, серая, бесполезная». Мотив бессмысленности распространяется и на жизнь в центральной России: «… и кажется, что и там нагорел фитиль, что и там кричат: «Ме — ма! Бе — ба!» (С., 14-15, 22).

Седьмой очерк наполнен размышлениями над пожизненностью наказаний, над судьбой интеллигента в ссылке и сочувствием к нему. Эти мысли возникают при виде «интеллигентного ссыльного», который «стоит у окна и молча глядит на крышу соседнего дома». Пространство здесь «замирает», чтобы дать место потоку мыслей.

Движение вновь появляется в восьмом очерке — это преодоление Козульки, расстояния в 22 версты между городом Ачинском и Красноярском. О «символической емкости» Козульки пишет Н. Е. Разумова. Используя мифологизированный образ Козульки, Чехов и сам преодолевает его, заключая, что «дорога тут в самом деле отвратительна, но не хуже, чем, например, около Мариинска или той же Чернореченской» (С., 14-15, 31). Пространственная форма дороги оценивается здесь в контексте связи Сибири с Европой. Для иллюстрации повествователь останавливается на «цепи возов с чайными цибиками», «лошадях, которые вытягивают себе шею», на возчиках, которые «давно уже выбились из сил». «Тяжело ехать, очень тяжело, но становится еще тяжелее, как подумаешь, что эта безобразная, рябая полоса земли… есть почти единственная жила, соединяющая Европу с Сибирью!» .

Шишпаренок Е. В. (Иркутск)