Основной конфликт и его разрешение в романе «Соть»

В открывающем следующее творческое десятилетие романе «Соть» новая цивилизация заявит о себе уже не как сила разрушающая, а, напротив, созидающая. По своей теме — строительство на реке Соть, в таежной глухомани бумажного комбината — роман можно причислить к многочисленным тогда так называемым производственным. Но в отличие от собратий, отнесенных критиками по одному ведомству, в леоновском будни строительства, производственный процесс — лишь соответствующий времени фон, на котором развертываются, проходят корректировку и испытание «вечные вопросы» бытия человеческого.

В своем литературном дебюте — рассказе «Бурыга» — писатель лишь пунктирно обозначил вставшую позже во весь рост перед человечеством проблему взаимоотношений с природой. Сделано это в сказовой манере, что вроде ее не особенно драматизирует.

«Пришло горе горькое. Однажды утром громко запели топоры, они хряснули весело сизыми ладонями, они пошли гулять-целовать: куда поцелуй — там смерть. А еще тем же утром жестокими зубьями заскрежетали пилы, загрызли громко, запели звонко, — не замолишь слезой их лютого пенья. Встал на бору железный стон… да уж что тут поделаешь!… против железа не забунтуешь; смирись, подставь глотку под синие зубья, молчи» (2, т. 1, стр. 39-40).

Но то в сказке о лесном детеныше Бурыге. А вот в романе о «социалистическом строительстве» этот конфликт становится главным и поистине драматическим.

Руководителям стройки Увадьеву, Потемкину и Бураго здесь противостоят не ветхие обитатели Макарихинского скита, не местные богатеи и даже не укрывающийся под чужим именем бывший белогвардейский офицер. В первой главе романа технаря-романтика инженера Фаворова восхищала и смущала первобытная мощь местной природы, на которую замахивались строители — жрецы «новоявленного в этих местах беса по имени Бумага», он спрашивал Увадьева:

«Стихия… Не боязно?» (2, т. 4, стр. 19).

Главным событием, предопределившим ход стройки да и судьбу Сотьстроя, в романе стал прорыв разбушевавшейся в половодье Сотью запани на реке, когда сплавленный сюда необходимый для стройки лес погнала река вниз по течению. И трагедия и трудовой подвиг стройки сфокусировались в этой катастрофе. Когда саженным обломком вырванного из земли бруса убило гулявшую по берегу девочку, ради будущего счастья которой «в таких муках переплавлялась планета». И когда люди, вступившие в рукопашную с Сотью», показали здесь и «добровольную отвагу» и «геройское безумие».

Глава четвертая романа стала апофеозом противоборства воли человека и природы. Описывая его, автор прибегает к приему антропологизации: «в природе начинался бунт», «ожесточившаяся Соть», «начиналось восстание реки», «попытка ослабить мятеж реки». У Леонова река «правильно выбрала минуту, чтоб отомстить человеку, замыслившему запрячь ее в работу. Она не хотела в трубы» (2, т. 4, стр. 164). Своенравная река бросила вызов и инженерным расчетам Ренне, проектировавшего запань, и революционному напору Потемкина и Увадьева, действовавших в ее вековечных владениях теми же методами, что и в гражданскую войну, — напролом, победив и то и другое.

А «общественное мнение искало виновников», — не без иронии пишет автор. И нашло в лице Филиппа Александровича Ренне, автора проекта. Состоялся позорный ритуал его наказания. Под выкрики враждебно настроенной толпы и пение «Эх, яблочко, куда ты котишься?» инженера вывозят на тачке за ворота стройки. Такого посрамления корпоративной чести он не мог вынести и застрелился. В «драке со стихией» строители одолели катастрофы с прорывом запани на реке и затопление шахты плывунами на одиннадцатиметровой глубине. Волей и невиданным напряжением созидательной ярости съехавшихся на стройку людей она движется дальше. Но почему, созидая неведомое будущее, не испытывает полного счастья Увадьев? Ему, сидящему спустя год после начала стройки в одиночестве на высоком берегу Соти, все пережитое за это время видится в будущем «наивной картинкой из букваря», что будет напечатан на произведенной здесь бумаге. И всего-то? И ради этого нынешнее невиданное напряжение, гибель девочки и инженера Ренне? Уж не вспомнил ли он теперь разговор с инженером Бураго перед отъездом из Москвы на Соть? Когда этот буржуазный спец, назначенный главным инженером строительства, позволил себе пофилософствовать:

«Чудно: до революции настоящее у нас определялось прошлым, теперь его определяют будущим, а его надо определять самим собою».

Тогда Увадьев раздраженно оборвал спеца:

«Ты слушай не стоны, а цифры…в наш век надо мыслить крупно… умей быть другом нам» (2, т. 4, стр. 94).

Вспомнил, несомненно вспомнил, но признать правоту собеседника комиссару стройки, а прежде «битюгу революции» — для Увадьева означает перечеркнуть свою сорокалетнюю жизнь, отданную такой привлекательной заманчивой идее «переплавки мира и человека». Один из первых романов о социалистическом строительстве заканчивается на такой вот минорной ноте, вроде не приличествующей избранной теме. На последних его страницах читатель видит одного из руководителей стройки несчастным человеком: уехала со стройки его мать Варвара, как никто другой понимавшая сына, выходит замуж за инженера Фаворова его тайная мука, дочь инженера Ренне Сузанна. Видевший свое призвание в том, чтобы «дробить и мять людскую глину», создавая человека будущего, Увадьев испытал не удовлетворенность созидателя, но остро осознал вдруг свое одиночество.

Не масштабами прошлого или, тем более, будущего следует определять, а значит, и оценивать настоящее — эта крамольной показавшаяся Увадьеву мысль Бураго теперь «вздыбила ему сознание» самому, ибо не «крошилась под грубым рубанком его разума». На этом этапе сомнений расстается с ним читатель. Но и его, читателя, не оставляет мысль:

«Неужели сбывается пророчество Виссариона Буланова, философствующего о прогрессе всех цивилизаций как о движении к варварству, к вырождению?» Ибо идет умерщвление души, растоптание ее,

«а растоптанная вещь…о, как она еще отомстит за свое временное поругание!… Человек прорубит наконец эту голубую скорлупу и вылупится в мир еще незнаемого цвета… там караулят его еще не испытанные холод и одиночество» (2, т. 4, стр. 186-187).

Не подобного ли рода холод и одиночество испытывает в финальной сцене романа его герой? И «Соть» уже воспринимается не как талантливый индустриально-производственный роман, каким видели его (или хотели видеть) критики тридцатых, да и более поздних годов. События, происходившие в лесной вологодской глуши, стали эпическим фоном и толчком к размышлениям о судьбах человечества и цивилизации, что придает роману совсем иной статус