Особенности описания природы в романе «Герой нашего времени»

Пейзаж Лермонтова органически связан с традициями русского и западноевропейского романтизма. Романтики сближали жизнь человеческого духа с жизнью природы. Она для них не только «храм», но и близкий, сердечный друг, которому поверяют они свои мысли и чувства. Поэт сам «дитя неба» и «сын природы», ему дано видеть, слышать, «уразуметь» то, чего не дано другим. Мцыри Лермонтова, созерцая «темные скалы», слушая шум бурного горного потока, говорит: «И думы их я угадал: мне было свыше то дано… без слов мне внятен был тот разговор».

Лермонтов по сравнению с предшествующей ему романтической поэзией идет по пути дальнейшей психологизации пейзажа. Он переносит в мир природы сложные человеческие отношения. Примером может служить хотя бы стихотворение «Тучи», построенное по принципу аналогии и контраста. Сначала картина бегущих по небу туч ассоциируется поэтом с личной его судьбой: они гоже «вечные странники», «изгнанники», которых, быть может, гонят с родины судьба, зависть, злоба «или друзей клевета ядовитая». Но затем скорбным аккордом звучит заключительная строфа стихотворения: «вечно холодные» тучи не могут сочувствовать человеку — им чужды страдания, им не знакома горечь изгнания, потому что нет у них родины. Лермонтов был не только поэтом, но и художником-живописцем. Эта сторона его богато одаренной натуры в сипу обстоятельств жизни не нашла должного развития. Но и то немногое, что было им написано, свидетельствует о самобытности и яркости его дарования.

Картины Лермонтова имеют самостоятельную художественную ценность, составляя важную страницу в становлении романтического пейзажа в русской живописи. В то же время они — органическая часть творчества поэта. По характеру восприятия и психологической окраске они внутренне созвучны описаниям горной природы в лирике и поэмах Лермонтова. Как в поэзии, так и в живописи у Лермонтова наблюдается пристрастие к мягким тонам с преобладанием голубого, синего, а также розового, белого, золотистого в переходах и различных сочетаниях. Нередко отдается предпочтение изображению предметов, лиц, событий в сумерках, полумраке, в лунном освещении, создающем «причудливую игру света и тени».

В поэтических описаниях Лермонтова те же тихие, вечерние, ночные краски, полутона и переливы, лунные ночи, мерцание звезд в «синеватой мгле». Ночной пейзаж Лермонтова по напряженности и силе чувства может соперничать с лучшими образцами этого «традиционного» и труднейшего рода описаний природы в русской и западноевропейской литературе. Поэту свойственна также особая чуткость к миру звуков природы. Звуковая, музыкальная «палитра» лирического пейзажа Лермонтова отличается широтой диапазона. Она охватывает богатую гамму звуков от самых тихих, едва уловимых, до суровых, грозных голосов природы. Звуковые ощущения Лермонтова, связанные с восприятием природы, разные по характеру, эстетической функции и эмоциональной окраске, образуют некое единство и органически входят в художественную систему поэта. То же следует сказать о пейзаже Лермонтова в целом.

Несмотря на внутреннюю эволюцию и многообразие функций в структуре произведения, он подчинен одним и тем же эстетическим принципам, единым по своей стилистической природе. Причем это распространяется и на прозу Лермонтова. Отличие пейзажа его зрелой прозы, в частности романа «Герой нашего времени», от пейзажа его стихотворений и поэм заключается лишь в меньшей метафоричности, большей сдержанности и точности, отражающих процесс усовершенствования романтической системы изобразительных средств путем усвоения достижений пушкинской реалистической прозы.

Исследователей обычно вводит в заблуждение начало повести «Бэла», как будто свидетельствующее о реалистической позиции автора: «Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками…». «Подъехав к подошве Койшаурской Горы, мы остановились возле духана. Тут толпилось шумно десятка два грузин и горцев, поблизости караван верблюдов остановился для ночлега». «Гуд-Гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а на вершине лежала черная туча…». «Ночь уж ложилась на горы, и туман начинал бродить по ущельям». По своим стилистическим признакам эти точные и сдержанные зарисовки напоминают аналогичные описания в пушкинском «Путешествии в Арзрум». Преемственность здесь очевидна, об этом писали, и нет необходимости на этом останавливаться подробно.

Но вслед за этими зарисовками в романе по мере нарастания психологического напряжения героя все больше вступает в силу иной пейзаж: «Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.

Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы…»

Это пейзажи уже чисто лермонтовские, характерные для его ощущения и видения природы, к тому же — типично романтические. В пейзаже «Героя нашего времени» не только преобладают краски и звуки, общие с поэзией Лермонтова, но встречаются порой и одни и те же сравнения: «… Арагва, обнявшись с другой безымянной речкой, … сверкает, как змея своею чешуею». «Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом». «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка».

В развитии русской прозы не только реализм обогащался художественным опытом романтизма, но происходил и обратный процесс: романтизм использовал достижения реалистической прозы. Это особенно наглядно сказалось в сложном стилистическом сплаве повести «Тамань», где скучная проза жизни, воспринимаются через романтическое миросозерцание героя. Иначе чары загадочной ундины не могли бы иметь такой силы и ой не так легко было бы заманить в свои сети Печорина. Тонкой кистью художника, в традициях романтического психологического портрета с его колоритом и светотенью, написан портрет контрабандистки: «В ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное… в ее улыбке было что-то неопределенное… быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности… загадочные речи… странные песни».

Романтизмом дышит и дикая песня ундины, напев ее «странный, то протяжный и печальный, то быстрый и живой»:

«Уж не тронь ты, злое море, Мою лодочку. Везет моя лодочка Вещи драгоценные, Правит ею в темну ночь Буйная головушка».