Отношение Марины Цветаевой к Пушкину

Тексты М. Цветаевой — это поиск идеального собеседника-слушателя, по сути alter ego. Для М. Цветаевой таким собеседником может стать человек родной по духу, Душе, то есть — Поэт. Именно с Поэтом Цветаева вступает в диалог, который для нее — своеобразная форма борьбы равного с равным или с сильнейшим. Цветаевой свойственны разные типы диалога с Поэтом.

Первый тип — диалог с Поэтом — человеком равным ей по силе дара и духа. Диалог, который мог бы стать реальным, очным, но от которого она сама сознательно уклоняется. (В. Маяковский, Б. Пастернак) Второй тип — диалог с абсолютным Поэтом, уже перешагнувшим черты земного бытия. Это диалог, реплики которого доносятся из одного мира в другой. (Рильке) И третий тип — диалог, который даже нельзя назвать собственно диалогом, из-за отстраненности собеседника, — наддиалог, когда адресат не подозревает о наличии диалогических отношений. Высшей формой диалога — диалогом с нададресатом — можно считать диалог, в который вступает Цветаева с А. Блоком. Ему она поклонялась как божеству. Для нее он был единственным поэтом, почитаемым не как собрат по перу, по ремеслу, а как божество от Поэзии.

Всех остальных поэтов она ощущала соратниками и считала их братьями не только духовными, но и по плоти и крови, так как знала, что и их стихи рождаются не из одного вдохновения, а мучительно-выстраданно. Творчество А. Блока Цветаева ощущает как поднебесную, очищенную от житейского быта высоту. Поэтому единственная связь с ним — коленопреклонение, идолопоклонничество. Диалог с таким нададресатом далек от обычного диалогизма. Лирическая героиня изначально отказывает себе в праве надеяться на ответ, исключает возможность реальной встречи. Но там, «в метафизической дали», она должна быть услышана и понята. Все эти типы диалогов объединяет одно — изначальная принципиальная «не-встреча», почти всегда сознательный уход от живого общения в пользу заочного. Диалог Цветаевой с Пушкиным несет в себе черты всех трех типов диалога. Собратья по перу, равновеликие по силе дара, они не были современниками в общеупотребительном значении этого слова. При этом Пушкин для Цветаевой живой, идущий рядом с ней, хотя формально диалог с Пушкиным — это диалог из разных миров, когда адресат и не подозревает о существовании адресанта. Но в отличии от всех выше названных типов диалогических отношений, диалог с А. Пушкиным — это прежде всего встреча.

Пушкин для Цветаевой (и смерть, и век его, и памятник ему) — с самого младенчества — дар Встречи, вечной, навечно, над — вечной Встречи. Встречи — вопреки действительности, над — действительностью, такая же действительность, как все реалии ее детской и последующей жизни. Тогда как каждая ее явная встреча кончалась разлукой, потерей, Пушкин жил в ней — с ней — постоянно. Он становится ее alter ego, постоянным, незримым собеседником, спутником. Вся ее жизнь как бы пропускается через Пушкина. Это подтверждают записи ее сводных тетрадей, опубликованные в 1997 г. Издание «Неизданное. Сводные тетради» [Цветаева, 1997] и послужило материалом нашего исследования. Обращение к этому источнику объясняется тем, что «Сводные тетради» обнаруживают в едином потоке все то, что в собрании сочинений расходится по разным томам. Для нас было важно то, что здесь все тексты представлено вместе в реальном синкретизме творческого процесса: во взаимных сплетениях и переходах, диалоге, в обрамлении авторских ремарок и NB.

Из ранее неопубликованных материалов в рамках «пушкинской темы» у Цветаевой в сводных тетрадях напечатаны строки, не вошедшие в окончательную редакцию «Стихи к Пушкину». Нас интересовало, что именно Цветаева отбирает из своего архива перед отъездом в Россию, какие мысли ей особенно дороги, какие акценты она расставляет. Главный проблемный узел тетрадей — Я (ПОЭТ) и ДРУГИЕ (НЕ ПОЭТЫ) — имеет различные вариации, рассмотрим некоторые из них. Именно Пушкин научил Цветаеву любить все, прощаясь навсегда. «Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала: «Прощай, свободная стихия!»- или без всякого оттого — я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не жизнь, а на смерть».

Пушкин — основа Цветаевой — поэта еще и потому, что именно он «заразил» ее любовью, все в ее жизни проходило под знаком любви, но любви обреченной. «…Для меня люблю всегда означало больно. Но дело даже не в боли, а в несвойственности для меня взаимной любви». Отказ от взаимной любви присутствует у Цветаевой изначально. «За последнее время я ставлю встречи так, что меня заведомо — нельзя любить, предпосылаю встрече — невозможность, — которой нет и есть только в моей предпосылке, которая есть моя предпосылка. — Не по воле, это делает все во мне: голос, смех, манера: за меня». Стихи, голос их создающий, перегоняли реальные события. И заставляли отказываться от себя — человека, Еву побеждала Психея. М. Цветаева говорила, что в ней нет ничего от Евы. «А от Психеи — все». «Я наверное любила бы гребенки… Любила бы — если бы что? Очевидно, если была бы женщиной. … Женственность во мне не от пола, а от творчества. … Да, женщина — поскольку колдунья. И поскольку — поэт». И эта победа Психеи — «победа путем отказа». Формула, выведенная Цветаевой из собственной жизни. Ярким примером такого отказа (следованием за своим голосом, словом, звуком) является принципиальная не-встреча с А. Блоком. В стихотворении 1916 г. Цветаева напророчила, предсказала, а точнее предопределила (запретила себе) реального, живого Блока:

И по имени не окликну, И руками не потянусь. Восковому святому лику Только издали поклонюсь.

И впоследствии, как известно, находясь рядом с Блоком, она так и не подошла, то есть, выполнила волю голоса. Цветаеву роднит с Пушкиным их «беспарность». «Мне пару найти трудно — не потому что я пишу стихи, а потому что я задумана без пары…» Поэт и другой (не поэт), это не пара, это, по Цветаевой, все и ноль. А пара — это равенство душ, в жизни реальной для Цветаевой его не существует.

Не суждено, чтобы сильный с сильным Соединились бы в мире сем.

Таким образом, имя Пушкина становится не только паролем, но и главной характеристикой человека. Помимо этого Цветаева отмечает, что большие имена (Шуман, Пушкин, Некрасов, Фет) утрачивают свой первоначальный смысл. Следовательно, они получают иное этимологическое происхождение, связанное не с историей языка, а с ассоциативностью мышления и звучания. Однако Цветаева осознает, что ее Пушкин, это прежде всего ее «мечта», «творческое сочувствие», а сама она всю жизнь прожила мечтой. «Ибо Пушкин — все-таки моя мечта, мое творческое сочувствие. Казалось, не я это говорю, я всю жизнь прожившая мечтой, не мне бы говорить, но — мое дело на земле — правда, хотя бы против себя и от всей своей жизни»