Парламентские ораторы: Мануэль Кортина. Салюстиано де Олозага. Иоаким Мариа де Лопец

Сентябрьские события 1840 года, дав преобладание партии прогрессистов, выдвинули на сцену и новых политических деятелей. На место Гальяно и Мартинеса появились три оратора, овладевшие парламентской трибуной. Это были Кортина, Олозага и Лопец. Надо заметить, что ни один из них не отличался таким изяществом, такой безукоризненной литературностью речи, как его предшественники, но за то каждый обладал большим количеством положительных знаний, был более национален в своих стремлениях. Глубоко сведущие в законах страны, Кортина и Олозага редко становятся на философскую точку зрения почти никогда не вдаются в отвлеченности, так мало свойственные самому характеру испанской нации; они прямо подходят к главной сути вопросов, разрешают их просто и ясно.

Кортина (род. в 1802 г. ) не принадлежал к числу тех блестящих деятелей, что утомляют народный слух громкой молвой o своих талантах и пользуются всяким случаем проявить влияние на толпу, волнуя ее страсти. Как в ораторских речах, так и на трудном министерском посту после сентябрьских дней, он остается совершенно чуждым подобных стремлений, но когда предстоит настоящее дело, энергично действует, уже не щадя своих сил. Речи его всегда ясны, точны, полны убедительности, он освещает данный вопрос, обсуждает его со всех сторон, стараясь достигнуть цели одними только разумными, логичными доводами; волновать же, удивлять, поражать воображение никогда не входило в его задачу. Совсем не таким является дон Салюстиано де Олозага (род.

В 1805). Это человек страсти, всецело проникнутый духом партии, готовый пожертвовать всем на свете ради немедленного торжества того дела, которому служит. Успех составлял для него все, и в своем стремлении достичь его он не затруднялся прибегнуть ни к хитрости, ни к уловке. Вызвать волнение, запугать, соблазнить, увлечь, убедит, — любое из этих средств выбиралось им, смотря по обстоятельствам, лишь бы только хоть на время овладеть умами; но на этом и останавливался Олозага, — на большее не хватало сил. Он мог направить массу в ту или другую сторону, сообразно с требованием минуты, но не мог указать ей верного пути, поэтому и влияние его утрачивалось так, же быстро, как приобреталось.

Это опасный враг, бесценный союзник, но не вождь, не инициатор дела; вся жизнь его так и пройдет в одних лишь стремлениях, да начинаниях, не редко противоречащих одно другому. Он будет громить церковь и духовенство, сжигать монастыри и вместе с тем требовать, чтобы Испания не изменяла своей католической вере; проявлять себя горячим революционером, и в то же время действовать против демократии, поддерживать монархию, чтобы править под ее прикрытием. Нельзя не признавать в нем таланта, умения, находчивости в самых трудных обстоятельствах, эффектности и силы его ораторских речей, способности горячо отдаваться делу, влагать в него всю душу, но напрасно стали бы вы искать строгой последовательности, философской связи в идеях и принципах, логичности выводов, это совсем не сродно его уму.

На нем, как на ораторе, отразились все последствия крайнего увлечения романтизмом: наклонность к трескучим фразам, к театральной постановке отсутствие серьезной обдуманности: но за, то в нем было одно из лучших качеств, это чувство меры, или, равновесие внутренней силы; видно, что он вполне владел своим искусством и подчинял его себе. Нельзя сказать того же o Иоакиме Марии де Лопец (1802—1855). Это совершенно своеобразная, необузданная натура, отличающаяся именно отсутствием всякой меры, полным отрицанием всяких правил, что, впрочем, нисколько не исключало в его речах ни силы, ни даже красоты выражения, напоминающей Гальяно. В противоположность Олозаге, он не был честолюбив, чувство и воображение царили в нем надо всем, и эта крайняя впечатлительность вместе с недостатком твердой устойчивости постоянно делали его жертвой случайных обстоятельств. Вот почему при самом искреннем желании служить прогрессу, он невольно, может быть бессознательно, становится пособником его врагов. Кинэ сказал o нем: «Лопец y власти — это рыцарский дух, принявший конституционные формы».

При внимательном обзоре его речей, мы увидим в них много великодушных порывов, надежд, мечтаний, иллюзий, но нигде не встретим, ни верных построений, ни точных и правильных логических выводов. Очевидно, — способный лишь к роли трибуна, Лопец совсем не обладал необходимыми качествами государственного человека. Как оратор, всегда полный страстного одушевления, он подавлял своей мощью, был положительно неотразим. «Я никогда не забуду, — говорит o нем далее Кинэ в своих воспоминаниях, — какое потрясающее действие произвел на меня самый голос оратора, он словно исходил прямо из сердца, готового разорваться от избытка переполнявших его чувств; порою в нем слышались какие-то глухие, надорванные ноты, a вся речь дышала жизнью, обдавала блеском и жаром африканского солнца, проникала в душу, как острие меча. С первых же слов его чувствовалось присутствие еще сдержанной, но мощной силы страсти, свойственной уроженцам Мурсии, a затем кипучая лава уже не переставала изливаться на аудиторию, пока не смолкала самая речь. Когда, в пылу увлечения, Лопец порывисто подался вперед с наклоненной головой, конвульсивно сжав протянутую руку, словно намереваясь схватить или ударить лбом всю враждебную партию, он напомнил мне боевого быка, выступающего на арену» {Quinet, Vacances en Espagne.}. Однако обаяние этого оратора было непродолжительно и действовало лишь непосредственно, когда слушатель невольно увлекался страстной силой его живых речей; но, когда он прочитывал те, же самые речи, желая поглубже вникнуть в их суть и разобраться в набросанных перед ним идеях, — прежнее впечатление тотчас же исчезало.

Существует полный сборник ораторских речей Иоакима де Лопец, но лучше бы их совсем не собирать, тогда по крайней мере для нас сохранилось бы предание o том чарующем действии, какое он производил на своих современников, a теперь мы видим только печальный памятник ума, затемненного туманными идеями, теряющегося в метафизических дебрях. Не надо еще забывать, что без помощи и постоянной поддержки Фермина Кавальеро, неотступно находившегося при нем продолжение всей его политической карьеры, Лопец никогда не мог бы играть той важной роли, какую создали ему события 1843 года.