Пересказ романа Довженко «Очарованная Десна» — Глава вторая

Погуляв вокруг пчел и накушавшись огуречных бутонов, натолкнулся я на морковь. Более всего почему-то любил я морковь. Она росла у нас ровными кудрявыми строками везде между огурцов. Я оглянулся, не смотрит ли кто. Никто не видел. Вокруг только дремучий табак, мак и кукурузные тополя и подсолнухи. Чистое полуденное небо, и тихо-тихо, словно все заснуло. Одни только пчелы гудят и где-то из-за табака, от погреба, доносился дедов рык. Здесь мы с Пиратом и ринулись к моркови. Вырываю одну — мала. Ботва большая, а сама морковка мелкая, белая и вовсе не сладкая. Я за вторую — еще более тонкая. Третью — тонкая. А моркови захотелось, аж дрожу весь! Перебрал я целый ряд, но так и не нашел ни одной. Оглянулся — что делать? Тогда я посадил всю морковь назад: пусть, думаю, дорастает, — а сам направился дальше искать вкусную.

Долго что-то ходил я по огороду. После моркови высасывал мед из табачных цветов и из цветов тыквенных, которые росли под плетнем, пробовал зеленые калачики и белый, еще в молоке, мак, отведал вишневого клея из вишен, надкусил на яблоне из десяток зеленых кислых яблок и хотел уже идти к дому. Когда же смотрю: баба снует круг моркови, мать деда. Я — бегом. А она — глядь и за мной. А я тогда — куда же тикать? — свалил подсолнух один, второй:

— Куда ты, хоть бы у тебя ноги повысыхали! Я в табак. «Побегу, — думаю, — в малину, и на четвереньках под табаком». Пират за мной. — Куда ты табак ломаешь, хотя бы тебе руки и ноги поломало! А хотя бы ты не вылез с того табака до второго пришествия! Чтобы ты завял бы, невежда, как та морковочка завяла от твоих каторжных рук!

Не вдаваясь глубоко в исторический анализ некоторых культурных пережитков, следует сказать, что у нас на Украине простые люди в бога не очень верили. Персонально верили более в мать божью и святых — Николая-угодника, Петра, Илью, Пантелеймона. Верили также в нечистую силу. Самого же бога не то, чтобы не признавали, а просто из деликатности не осмеливались утруждать непосредственно. Простые люди хорошего воспитания, к которым принадлежала и наша семья, повседневности свои интересы считали по скромности не достойными божественного вмешательства.

Поэтому с молитвами обращались к более мелким инстанциям, к тому же Николаю, Петру и других. У женщин была своя тропинка: они доверяли свои жалобы матери божьей, а и уже передавала сыну или святому духу — голубю. Верили в праздники. Вспоминаю, баба часто говорила мне: «А, чтобы тебя побило святое рождество», — или: «Побей его святая пасха».

Следовательно, ринувшись через табак в сад, прабабушка бухнулась с разгона на колени. Так, как дед любил солнце, так его мать, что ее, как я тоже потом узнал, звали Марусей, любила проклятия. Она проклинала все, что попадалось ей на глаза, — свиней, кур, поросят, чтобы не визжали, не хрюкали, Пирата, чтобы не гавкал и не гадил, детей, соседей. Кота она проклинала ежедневно по два-три раза так, что он немного погодя было как-то заболел и издох где-то в табаке.

Она была маленькой и такой прыткой, и глаза имела такие скорые и острые, что спрятаться от ее не могло ничего мире. Ей можно было по три дня не давать есть. Но без проклятий она не могла прожить и день. Они были ее духовной едой. Они лились из ее уст непрестанным потоком, как стихотворения из вдохновенного поэта, по поводу наименьшего. У нее тогда блестели глаза и алели щеки. Это было творчество ее пылкой, темной, престарелой души.

— Мать божья, царице небесная, — звала баба в именно небо, — голубонька моя, святая великомученице, побей его, невежды, святым твоим омофором! Как повырывал он из сырой земли ту морковочку, повырви ему, царице милосердная, и выкрути ему ручечки и ножки, поломай ему, праздники владичице, пальчики, и суставчики. Царице небесная, заступнице моя милостивая, вступись за меня, за мои молитвы, чтобы рос он не вверх, а вниз, и, чтобы он услышал он ни кукушки святой, ни божьего грома. Николаю-угоднику, скорый помощник, святой Юрий, святой Григорию на белом коне, на белом седле, накажите его своей десницей, чтобы не ел он той морковочки, и хотя бы его сифилис и болячки съели, и хотя бы его шашель источила…

Баба крестилась в небо с такой страстью, аж тараторила вся от крестов.

А в малине лежал поверженный с небес маленький ангел и плакал без слез. Из безоблачного голубого неба как-то неожиданно упал он на землю и поломал свои тоненькие крылья около моркови. Это был я. Притаившись в малине за смородиной, я слушал бабьи молитвы, как завороженный. Я боясь пошевелить пальцем, чтобы временами мать божья не увидела из неба, что я здесь в малине. Даже Пират и тот смотрел из-под смородины на бабу с испугом.

Не знаю, чем бы закончились бабьи молитвы. Может, мне здесь бы и выкрутило руки и ноги, когда бы вдруг не послышался с погреба мягкий голос деда, который проснулся от бабьих молитв.

— Мамо, не принесли ли бы вы мне миску взвара? — обратился он к своей матери. — Так чего-то в животе печет! — Гектар? Это ты здесь лежишь, хотя бы ты не встал! И унеслась бабья гроза на погреб. — Сейчас принесу, хотя бы тебя сифилис съел, чтобы ты ел и не наедался, чтобы тебя разорвало, чтобы ты треснул, когда был маленьким!..

Баба пошла к дому, а бог смотрел ей вслед с погребня и тихо улыбался.

О чем говорили дед и баба за взваром, я не слышал. Не до взвару уже мне было и не до разговорам. Я тихо пополз в малиновую чащу, почти вплоть до гадюк, не зная, куда деться и что делать.

«Эх, если бы вот мне умереть здесь в малине. Пусть тогда ищут, пусть плачут надо мной, горюют, пусть жалеют, какой я был хороший мальчик, святая душечка. Пусть потом понесут меня в яму, а я около ямы как оживу, и чего около ямы, я еще раньше оживу, и как ухвачусь, а баба как побежит куда-либо и не вернется, а мы тогда к дому и за кутью». Я очень люблю кутью. У нас уже умерло пять мальчиков и двух девочки. Они умерли маленькими.

Мне захотелось к дому. Я полез под плетнем, мимо кучи перегноя, мимо тыквенной ботвы, вошел тихо в темные сени и остановился перед домашними дверями.

«Сейчас войду и увижу все». У меня остыло внутри, вроде бы я накушался мяты. Открыл двери.

Кто и когда построил наш дом, какие мастера — неизвестно. Казалось нам, будто его совсем никто и не строил, а вырос он сам, как печерица, между грушей и погребом, и похожая была также на старушку белую печерицу. Очень живописен была дом. Одно, что не нравилось в ней, и то не нам, а матери — окна поврастали в землю и не было замков. В нем ничего не было защелкивающимся. Заходите, пожалуйста, не спрашивая — можно? Милости просим! Мать жалилась на тесноту, ну, нам, малым, пространства и красоты хватало, а еще когда глянут в окошко, так видно и подсолнух, и груши, и небо. А на белой стене под богами, вплоть до полки для посуды, висело много красивых картин — Почаевская лавра, Киевская лавра, вид Ново-афонского, Симоно-кананитского монастыря поблизости города Сухума на Кавказе. Над лаврами держались в воздухе божьи матери с полотенцами и белые ангелы, как гуси, крылатые.

Но картиной над картинами была картина страшного божьего суда, что ее мать купила за курицу на ярмарке на страх злым своим врагам — бабе, деду и отцу. Она была такая страшная и вместе с тем поучительная, что на нее боялся смотреть даже Пират. Верхнюю часть картины занимал дед и все святые. Посередине лезли из гроба мертвецы — одни в рай вверх, другие вниз. Через всю картину серединой и по всему низу выкручивался большой голубой уж. Он был намного толще от тех ужей, что мы когда-то убивали в тыквах. А под ужом, внизу, совершенно все горело, как на пожаре, то был ад. Там горели грешные души и черти. А в самом низу картины, в отдельных клетках, было еще нарисовано что-то вроде выставки или прейскуранта кар за грехи. Кто врал или дразнился, — висел в огне на крюке за язык. Кто не постился, — за живот. Кто ест втихаря в пост стоянку или жарит яичницу с салом, — тот на горячей сковороде голым задом, кто ругался тот, напротив, лизал сковороду языком.