Первая любовь Шевченко

Мы вместе когда-то росли Маленькими себя любили А матери на нас смотрели Но говорили, что когда-то Женим их.

Так писал Шевченко уже в ссылке в далеком, диком Косарале, вспоминая из далекого детства свою дружбу с ровесницей Оксаной. Мать поэта умерла, когда ему шел десятый год, а она, как мы видим, была еще свидетелем начала дружбы сына с соседской дочерью Осиротелый, «ободранный чуть ли не голый» ребенок часто переживал тяжелые минуты: чувство беспризорности, сиротства охватывало будущего великого поэта, и только встречи с любимой подругой были для него минутами утешения:

…бывало, счастливый Как увидит чудо — твою красоту. И один из таких ярких моментов он однажды, как самое дорогое воспоминание, воспроизвел в своем стихотворении: Мне тринадцатый год шел, Я пас ягнят за селом Светло и радостно было на душе у пастушка тринадцатилетнего, было дорого «как у Бога»: Господнее небо, и село В ягненка, кажется, веселилось! И солнце грело, не пекло!

Но стоило только детской душе, очарованной красотой Божьего мира, осознать сиротское одиночества, и из нее исчезало радостное настроение: все «почернело», «помрачнело»:

Взглянул я на ягнят — Не мои ягнята! Обернулся я на дома — Нет у меня дома! Не дал мне Бог ничего! И хлынули слезы Тяжелые слезы!

Но утешительница была неподалеку и своими детскими, чистыми пестованиями заменила сироте материнские пестования:

…девушка При самой дороге Недалеко около меня Услышала, что я плачу Пришла, поздравила Утирала мои слезы И поцеловала…

И мгновенно вернулась к нему вся ясность и заманчивость детской беззаботности:

Вроде бы солнце засияло Вроде бы все в мире стало Мое… ланы, рощи, сады. И мы, шутя, погнали Чужих ягнят к воде

Но именно в ту счастливую пору, когда первые неясные порывы двух детских сердец стали набирать более серьезные формы, их разлучили: они

… малыми разошлись Но уже и не сходились никогда.

Пятнадцатилетнего казачка Тараса повез с собой в чужие края дед. Прошло несколько лет тяжелой, наполненной несправедливостью жизни, сначала в барской прихожей, потом на чердаке — в подмастерах у малярных дел мастера, — и произошло чудо: «никчемный замарашка — по его собственным словам — на крыльях перелетел в волшебные залы Академии искусств и пользовался дружественным доверием самого выдающегося художника». Но и в эту новую, казалось бы, счастливую пору, когда, по словам одного его друга, Шевченко «познакомившись благодаря Брюллову с самыми благородными петербуржскими семьями, часто стал ездить на вечера, он вошел в моду, его приглашали, как диковину, он стал красиво одеваться, в него вселился светский бес», — и в новой, уже не враждебной, а сочувствующей среде, в кругу блестящих друзей и в атмосфере разнообразных столичных развлечений он не забыл ту, которая впервые заставила биться неясным трепетом его сиротское сердечко. Создавая «Гайдамаков», он своему безродному Яреме дал героиней девушку с тем самым волшебным именем, которое имела его ласковая красавица-подруга… И так же, как в Марьяне, в Яреминой Оксане он видел родной, не омраченный и после десятилетней разлуки образ. И это было так реально, так живо, что в его рассказ поневоле врывались слова зависти в адрес счастливого героя: ведь Ярема — … сирота богатый

Потому что есть с кем заплакать есть с кем спеть: Есть карие глаза — как зореньки, сияют Белые рученьки — млеют-обнимают Есть сердце единственное, сердечко девичье Что плачет, смеется, и мрет, и оживает. И воспоминание о первом, незабываемом чувстве вызывало нестерпимую тоску за далеким и уже безвозвратным. Таким и я когда-то был. Минуло, девушки… Прошло, разошлось И следу не стало.

А какой смелой и красивой была эта первая любовь! Мальчик-поэт, который еще крошкой-ребенком ходил из дома искать столбы, которые подпирают мир, украсил и свое детское увлечение такой же яркой игрой фантазии: в те счастливые дни, когда подростки

Между языками-разговорами Целовались, обнимались Что было мочи; То плакали, то божились…

Он рассказывал своей Оксане о том, как «золото и судьбу добудет » и будет на Украине «панувать», после того, как победит ее врагов. И, вспоминая эти счастливые, далекие минуты, он «с немыми стенами, на чужбине» делился слезами по отобранной судьбе-девушке, с которой его когда-то разлучили: ее

Люди отобрали, потому что им было мало. Но все еще надеется: Может, еще раз встретимся… А может… и не знаю.

Но в эту эпоху воспоминаний и еще не потерянных надежд ему уже пошел 27-й год, и ровесницу его, по-видимому, давно уже по крестьянскому обычаю отдали замуж. И, примирившись с этой не сразу и не легко усваиваемой мыслью, он обращается к своей первой — «чужой чернобровой Оксане» с призывом хоть вспомнить его, заброшенного на чужбину, и хоть шутя вспомнить прошлое. А оно, это прошлое, вовсе не было шуткой. Будущий поэт уже миловался «дивом-красой» своей избранницы, а с ними «улыбалась, смеялась, плакала, печалилась», учила его песням и языку любви: Глазами, душой, сердцем разговаривать. И, как музу, просил он ее увенчать чело влюбленной Марьяны, героини задуманной им поэмы, символом первой любви — первоцветом весны, рястом. И молился за свою маленькую подругу. Он не знал, что с ней, какая ее судьба, но ему почему-то казалось, что его Оксана несчастна. Воспевая ее под именем Марьяны, он хотел изобразить грустную историю разбитой любви. Богатый сотник, представлялось ему, забирает у него дорогую подругу. И устами старца-кобзаря он оплакивал ее горькую судьбу. Прошло еще пять лет, а он, оказывается, не забывал Оксану: подводя итоги пережитого, он вспоминал и те «добрые слезы», что…

Оксану, мою звезду Мою хорошую судьбу Что день божий умывали…

Но пришли-подкрались» «злые годы»: они высушили «чадом-дымом» эти хорошие слезы, его муза, оставила мотивы личного характера, и стал поэт певцом борьбы. И этот новый период в его творчестве наступил уже после того, как он узнал о ужасной судьбе своей милой — красавицы Оксаны. Недобрые предчувствия его исполнились. После пятнадцати лет разлуки с родиной, уже не пастух, а известный художник и славный поэт, он посетил, наконец, родную свою Кириловку. Все было, как когда-то, на старом домашнем очаге. Около родительских могил с наклонными дубовыми крестами, в мирном уюте тихого садика он спросил у брата о судьбе своей Оксаночки:

«Жива ли Оксаночка?»- спрашиваю У брата тихо я. «Какая?» «Та маленькая, кудрявая Что с нами игралась когда-то И услышал обычную, но страшную историю: «Пошла та Оксаночка в поход За москалями да и пропала. Вернулась, правда, через год Но что с того. С незаконнорожденным ребенком вернулась. Остриженная… Было, ночью Сидит под плетнем, словно кукушка Но кукует или кричит Или тихонечко поет Но будто косы расплетает. А затем снова куда-то пошла Никто не знает, где делась Губилась, одурелая. А что за девушка была Так что краля! И не убогая Но судьбу Господь не дал…

И впервые в душу великого поэта закралось сомнение во всемогуществе Всевышнего. С тех пор судьба каждой девочки-подростка особенно пугала его, и, видя какую-либо маленькую Марьяночку, он желал этому нерасцветшему цветку лучше и не расцветать, а тихо завянуть, потому что ничто

Не заступит, не закроет Несытые глаза. Найдут злые да и окрадут… И тебя, убогую Бросят в ад…

Такой неизгладимый след оставила в душе поэта его первая любовь. И никогда не завянет в венке его славы этот хрупкий цветок — обездоленная кудрявая Оксаночка, — весенний ряст, primula veris большого и такого страдающего сердца!

Павел Зайцев.