«Плавание» Шарля Бодлера: последнее романтическое путешествие

В «Цветах зла» Шарля Бодлера каждое стихотворение воспринимается как глава единой поэмы. Но одно среди них — «Плавание» — стоит особняком: последнее и притом самое большое стихотворение «Цветов зла», оно становится поэмой в поэме и эпилогом ко всему сборнику. Уже в названии стихотворения скрыто грандиозное обобщение: «плавание» — это путь человека и человечества; пространство «плавания» — весь мир, время — вся мировая история.

А еще название подсказывает смелые литературные аналогии: «Плавание» Бодлера соотносится с самой «Одиссеей» Гомера. Неслучайно речь бодлеровского лирического героя перебивается в третьей и пятой частях стихотворения вопросами «слушателей»: «Что видели вы, что?»; «И что, и что — еще?» . Эти строки отсылают нас к XVIII песни гомеровской поэмы, в которой феакийский царь Алкиной просит Одиссея рассказать о том, что тот видел и испытал в своем чудесном плавании.

Ты же скажи откровенно, чтоб мог я всю истину ведать, Где по морям ты скитался? Каких человеков ты земли Видел? Светлонаселенные их города опиши нам…

Кроме того, в начале поэмы упоминается волшебница Цирцея, а в конце — племя лотофагов. В «Одиссее» это соседние эпизоды , имеющие сходный смысл: и коварная Цирцея, превращающая спутников Одиссея в свиней, и «мирные» лотофаги, чье угощение приводит к беспамятству, в равной степени препятствуют цели странствия. В стихотворении же Бодлера эти эпизоды противопоставлены друг другу: от одних чар путешественники бегут , к другим чарам — стремятся .

Цирцея в «Плавании» символизирует «низкий» быт, усыпляющий в человеке человеческое начало и отдающий его в рабство скотским инстинктам, — вот от каких снов спасаются «пловцы».

В Цирцеиных садах дабы не стать скотами, Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств…

А лотофаги сулят забвенье земных горестей и забот, вечный сон, освобождающий от цепей быта, — дары, роднящие страну лотоса с подземным Аидом, к границам которого подходил Одиссей в XI песни гомеровской поэмы.

Бодлер обращается к сюжету «Одиссеи», чтобы переиначить его. Герой Гомера рассказывает на пиру у феаков о своих приключениях, перед тем как достичь своей цели — родной, привычной Итаки. В «Плавании» же путешественников привлекает не Итака, а Икария — страна-утопия, недостижимая цель; и описание странствий предваряет не возвращение домой, а снова путь куда-то вдаль, последнюю попытку найти волшебную страну — в «неведомой глуби» смерти. Можно сделать вывод, что «Плавание» Бодлера — Роман тическая «одиссея» .

Роман тики всегда стремились в неопределенное «туда» . Но бодлеровские «пловцы» — уже не те романтические герои, что в начале XIX века радостно устремлялись в погоню за мечтой. Чем чаще по ходу стихотворения мелькают синонимы земного рая — «Икария», «Эльдорадо», «Эдем», тем призрачнее становится цель. Действительно ли странники плывут в обетованную землю или только блуждают в собственных фантазиях, переходя от одной иллюзии к другой?

Что ими движет — вера или сомнение, «идея-страсть» или игра? Уже неясно.

О, странная игра с подвижною мишенью! Не будучи нигде, цель может быть — везде! Игра, где человек охотится за тенью, За призраком ладьи на призрачной воде…

А не лучше ли и вовсе плыть без цели? Возможно, что и так:

Но истые пловцы — те, кто плывут без цели: Плывущие, чтоб плыть! Глотатели широт, Что каждую зарю справляют новоселье И даже в смертный час еще твердят: — Вперед!

Да и вообще — стоит ли плыть? Ведь тот, кто плывет, теряет способность мечтать, учась воспринимать все многообразие мира как всегда и везде одну и ту же «комедию греха»; а тот, кто мечтает, не отходя от стола , — обретает безмерный мир иллюзии.

Что находит ищущий в «Плавании» Бодлера? Сначала — ужас безумия.

О ужас! Мы шарам катящимся подобны, Крутящимся волчкам! И в снах ночной поры Нас Лихорадка бьет, как тот Архангел злобный, Невидимым бичом стегающий миры.

Затем — скуку без исхода:

Бесплодна и горька наука дальних странствий. Сегодня, как вчера, до гробовой доски — Все наше же лицо встречает нас в пространстве: Оазис ужаса в песчаности тоски.

Наконец, «глотатель широт» превращается в Вечного Жида, обреченного на бесконечные и бесплодные скитания. Выходит, что «Плавание» — Роман тическая «одиссея», потерявшая цель, запутавшаяся и заблудившаяся, а «пловец» — Последний романтик, переживший крах идеалов романтизма, но так и не нашедший им замены. Из всех грез и мечтаний у лирического героя стихотворения остается только идея Смерти — и он вкладывает в порыв к ней весь свой пыл.

Смерть теперь единственное прибежище романтика — одновременно и Икария , и Итака .

Таков итог романтической «одиссеи», но смысл «Плавания» не сводится к этому итогу — слишком бурная страсть вложена в стихи. Эту страсть почувствовала и с блеском сумела передать Марина Цветаева, переведшая «Плавание» за год до смерти, в 1940 году. Цветаева открыла как-то свой переводческий секрет, признавшись, что начинает работу с «лучших основных строк»; их она старается переводить как можно ближе к оригиналу.

Такими ключевыми строками становятся для Цветаевой именно самые страстные, самые яростные из них, такие как — «Оазис ужаса в песчаности тоски».

Вслед за В. Вс. Ивановым сравним два перевода первых двух строф. Вот перевод Василия Комаровского:

Мир прежде был велик — как эта жажда знанья, Когда так молода еще была мечта. Он был необозрим в надеждах ожиданья! И в памяти моей — какая нищета!

Мы сели на корабль озлобленной гурьбою, И с горечью страстей, и с пламенем в мозгах, Наш взор приворожен к размерному прибою, Бессмертные — плывем. И тесно в берегах.

Главный недостаток перевода — размывание парадоксально-афористических строк, замыкающих строфы. Так, пытаясь передать строку «Bercant notre infini sur le fini des mers» , Комаровский не только далеко уходит от оригинала, но и впадает в «темный», напыщенный слог. Цветаева же переводит эту строку чуть ли не с буквальной точностью: «…и происходит встреча // Безмерности мечты с предельностью морей». Так же — едва ли не слово в слово — звучат в цветаевском переводе завершающие строки первой строфы «Плавания»:

Ah! que le monde est grand a la clarte des lampes! Aux yeux du souvenir que le monde est petit!

Как этот мир велик в лучах рабочей лампы! Ах, в памяти очах как бесконечно мал!

Будучи максимально точной в переводе опорных строк, Цветаева позволяет себе интерпретировать Бодлера в духе собственной поэтики. Но и здесь она верна духу оригинала: Анжанбеманы , Инверсии , Эмфатические Повторы, резкие обрывы и Эллипсисы — все эти характерные для Цветаевой приемы передают и усиливают страстность бодлеровского стиха. Так, вторую строку «Плавания» — «L’univers est egala son vaste appetit» Цветаева переводит эллиптическим стихом, передающим не только жадность, но и стремительность детской мечты: для отрока «За каждым валом — даль, за каждой далью — вал». Еще эффектнее интерпретация строк о безумце, кричащем с мачты об исполнении мечты и тут же — о крушении надежд:

«Amour… gloire… bonheure!» Enfer! c’est un ecueil!

У Цветаевой эта коллизия достигает предельного драматизма, а смена настроений — невероятной стремительности:

Душа наша — корабль, идущий в Эльдорадо. В блаженную страну ведет — какой пролив? Вдруг среди гор и бездн, и гидр морского ада — Крик вахтенного: — Рай!

Любовь! Блаженство! — Риф.

Страстный переводчик страстного поэта, Цветаева нагнетает стиховую интонацию:

…Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств… …Везде — везде — везде — на всем земном пространстве… …Его, раба, рабы: что в хижине, что в замке Наследственном: всегда — везде — раба рабы!

И так, в полном согласии с духом оригинала, подготавливает торжественно-романтический финал — великого произведения Бодлера и Цветаевой, сочетающего безотрадность мыслей с энергией стиха.

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!

Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь! Пусть небо и земля — куда черней чернила, Знай — тысячами солнц сияет наша грудь!

Обманутым пловцам раскрой свои глубины! Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть, На дно твое нырнуть — Ад или рай — едино! — В неведомую глубь — чтоб новое обресть!

Круг понятий

Поэтические приемы