Поэмная трилогия Юрия Кузнецова «Путь Христа» как явление современной духовной культуры

-12 Ничипоров И. Б. Грандиозная по замыслу и охвату действительности поэмная трилогия Ю. П. Кузнецова 1941-2003 о Христе стала вершиной более чем сорокалетнего творческого пути поэта, его своеобразным художественным завещанием и вызвала широкий резонанс в культурной среде. В 2000-2001 гг. поэма была опубликована в журнале «Наш современник». Ее трехчастная структура подчинена задаче осмыслить путь Христа от Вифлеема до Воскресения и знамения усомнившемуся Фоме, а также сопряжение Его земной, человеческой ипостаси и мистического инобытия: «Золотое и синее. Детство Христа»; «Юность Христа»; «Путь Христа». Творческий дух поэта устремлен к познанию таинственных смыслов в эпизодах земной жизни Спасителя, тех образных сцеплений, которые таит в себе Евангельский текст.

С начальных строк первой части в произведении обнаруживается активное присутствие лирического образа повествователя, раскрывающего творческий замысел поэмы и соотносящего ее содержание с собственным духовным опытом: Памятью детства навеяна эта поэма. Встань и сияй надо мною, звезда Вифлеема! Знаменьем крестным окстил я бумагу.

Пора!

Бездна прозрачна. Нечистые, прочь от пера! Подобная непосредственность авторского самовыражения соединяется здесь со стилистикой неторопливого древнего эпического сказания.

Рассказ о Благовещении и Рождестве предваряется ветхозаветной ретроспекцией. Воспоминание о доходящем до дня сегодняшнего греховном наследии Адамовых времен становится в поэме дальним предвестием голгофских событий и задает общую трагедийную перспективу всему повествованию: «Все началось со свободы у древа познанья // И покатилось, поехало в даль без названья. // Все пошатнулось, а может, идет напролом…». Сюжетная динамика начиная с первой части поэмы подчинена развертыванию ключевых символических эпизодов.

Так, в сцене Рождества земная, предметная конкретика в описании Вифлеемского хлева проникнута дыханием чудесного и надвременного, что ощутимо в образе Богомладенца, ставшего центром притяжения разнозаряженных метафизических сил бытия: «С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель, // С левой руки дух лукавый, его искуситель…

«. Рассказ о первых шагах Христа, обратившего «злато» волхвов «в черные угли и пепел» и с любовью принявшего «простые дары» пастухов; о таинственном общении с ним Богоматери — обретает фольклорное звучание, представая в зеркале многовековой народной памяти: «Мать спеленала дитяти в тридевять земель, // Мать уложила дитяти в постель-колыбель». Через весь текст поэмы пройдут художественно весомые вставные фрагменты: в «Детстве…» это напеваемая Богородицей и выдержанная в народнопоэтическом стиле «Христова колыбельная».

Память о чудесном пришествии Спасителя в мир хранит и одушевленный природный космос, на что указывает сквозной, эпический по духу, лейтмотив первой части поэмы: «Долго об этом чудесные кедры шумели…». Используя, как отметили первые критики поэмы, в качестве исходного материала не только собственно канонические Евангелия, но и апокрифы, Предания, Кузнецов придает повествованию о детстве Христа новеллистичную заостренность и символическую глубину. Так, в задумчивом наблюдении бедуина за «детской игрой» Младенца рождается интуиция о суетности человеческого бытия вне Христовой правды.

Детали обыденности, человеческие переживания Спасителя проникнуты тайной Высшего Промысла.

Это заметно в эпизоде оживления глиняных птиц, в беседах с детьми-сверстниками, во внушенном Духом Святым вопрошании учителя о «начале начал», в психологически детализированной сцене выступления Христа перед старцами-пророками, которая явила гибельную закрытость человеческих душ для Божьей правды «Юный Христос о твернулся в тяжелой печали…». События из детской жизни Христа незримо проецируются на перспективу его последующего Крестного Пути, что проявилось и в сцене первого противоборства с силой дьявольского соблазна «В образе путника, пыль против ветра гоня, // Дьявол принес ему зеркало во искушенье», и в лукавом восприятии старейшинами Назарета чудесного воскрешения Христом убившегося ребенка: «Чудные эти мгновенья людей потрясли, // Только старейшины дело не так разумели…». В чеканных, отрывисто и вместе с тем весомо звучащих, попарно рифмованных строках первой части поэмы намечены стилевые доминанты произведения в целом, где повышенную значимость имеют сложные метафорические сцепления далеких образных планов. «Чудно завивающиеся» в процессе плотницкой работы Иосифа стружки неожиданно ассоциируются с обернувшимися ложью речениями не пришедших к Христовой Истине людей: Так вот и люди: молились, божились, судились, Каялись, знались, хвалились, клялись, говорились. Слово тесалось — ложью оно завилось… Глядя на это, впервые заплакал Христос…

Рождающиеся в авторском сознании неожиданные, экспрессивные образные параллели «Череп Голгофы глядит на звезду Вифлеема.

// Это не страшно. На черепе дремлет поэма» приоткрывают тайные нити Евангельского повествования, подчеркивают духовную причастность поэта всему изображаемому, запечатлевая живой процесс складывания поэмы о Христе. В финальной строфе первой части, подводя черту под рассказом о детстве Спасителя, поэт соотносит образ детства с Его известным Евангельским изречением, сводит в едином художественном образе индивидуальный и вселенский опыт переживания разных этапов жизненного пути: Его детство прошло.

И ничего не оставило людям на свете, Кроме святого трилистника: Будьте как Дети! Только о детстве небесные громы гремят, Только о детстве священные кедры шумят.

Памятью детства навеяна эта поэма, Древнею свежестью, вешней звездой Вифлеема. Во второй части трилогии — «Юности Христа» — сохраняются в целом основные стилевые координаты, заданные в повествовании о Детстве. Обращает на себя внимание активная роль авторского «я», изображающего таинственный процесс порождения поэмы как глубоко одушевленной субстанции, которая движется согласно творческому «наитью» по пути интуитивного Богопознания: «Можно идти по наитью… Поэма, в дорогу!..». Парадоксальным образом автор предстает как скромный соучастник этого саморазвертывающегося в духовном пространстве священного предания: «Подле поэмы я сяду на камень катучий // И подожду, что пошлет ей судьба или случай».

Позднее, в описании свадебного торжества в Кане Галилейской, прозвучит такое, фольклорное по духу, авторское признание: «Был я на свадьбе незримо, и пил я вино, // В буйной крови и доныне играет оно…». Значимым остается и сквозной лейтмотив эпического повествования, передающий вселенский резонанс Христовых деяний: «Глухо об этом скрипела вселенская ось, // И завывали пещеры, пустые насквозь…». Углубляясь в онтологический смысл миссии Христа на земле, поэт художественно многопланово постигает мистику Его Богочеловеческой ипостаси. В начальных с