Поэтический дневник романтической души

Впервые с предельной откровенностью заговорив в стихах о сотрясавших его сердце бурях и страстях, Байрон произвел настоящий переворот в лирике. До него поэты преимущественно писали о любви и ненависти, радостях и страданиях как об обобщенных, отвлеченных, а нередко и условных чувствах. Байрон же выворачивал душу наизнанку, придавая лирическому повествованию характер личного дневника, во всей полноте раскрывающего индивидуальное своеобразие поэтического «я». Этот «дневник» представлял персонажа, движимого чувством острого неприятия буржуазно-аристократического общества и выражающего это чувство в широчайшем диапазоне духовной жизни — от парализующей душу «мировой скорби» до самого отчаянного, воистину титанического бунта.

Мятежный и мятущийся, тоскующий и бунтующий, неприкаянный и независимый, презирающий европейскую современность и ищущий истинные ценности за ее пределами, многим он казался поэтическим двойником самого Байрона. Но при всем своем сходстве с поэтом герой этот являл собой еще и собирательный образ поколения, рожденного для великих свершений, но не нашедшего достойного применения своим силам в Европе начала XIX в.

Впервые крупным планом портрет байронического героя был изображен в первых песнях поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда», которую автор по завершении еще двух песен назвал своим «самым большим, самым богатым мыслями и самым широким по охвату» сочинением. «Паломничество Чайльд-Гарольда» написано в форме свободного лирического рассказа о странствиях молодого, но уже разочаровавшегося в жизни аристократа, не лишенного неких духовных задатков, но лишенного возможности их реализовать.

Путь Гарольда лежит через сражающуюся с наполеоновским нашествием Испанию , страдающие под турецким владычеством Албанию и Грецию , Швейцарию, история и природа которой в поэме противопоставляются эпохе наполеоновских войн , наконец, через порабощенную чужеземцами Италию . Из этих уголков «паломничества» главного героя образуется широкая панорама европейской действительности начала XIX в. Однако вовсе не она является главным предметом художественного изображения в произведении, а личность, сформированная этой действительностью и пытающаяся в ней найти свое место .

Ориентация на художественное осмысление современной личности определила общее построение сюжета поэмы, подчинив его внутренней логике автора, перемежающего картины из жизни разных стран описаниями души своего героя, а также размышлениями о природе, сокровищах культуры, судьбах народов, давней истории и современной политической ситуации в Европе. Таким образом, поэма представляет собой своеобразный лирический путевой дневник, характеризующийся свободной композицией и изобилием авторских отступлений. Задаче свободной формы повествования служит и так называемая спенсерова строфа, допускающая, по словам Байрона, огромное разнообразие в выражении поэтической мысли.

Путешествие Чайльд-Гарольда совпадает с периодом важных исторических перемен, охватывающим французские завоевательные войны, свержение Наполеона и последовавшую за ним политическую реакцию. Данное совпадение неслучайно: оно является четким указанием на то, что внутренний кризис, побуждающий героя скитаться с опустошенной душой по белу свету, является непосредственным продуктом современной общественной жизни. Поэтому Гарольд, пораженный неотвязной скукой, непоколебимым равнодушием к привычным житейским соблазнам, иными словами, тем состоянием, которое Байрон называл «болезнью ума и сердца роковой», а Пушкин — «преждевременной старостью души», представал не только своеобразной личностью, но и рупором своего поколения. Это поколение, родившееся, как и Гарольд, в годы Французской революции и так же как он, в годы взросления пережившее разочарование современной историей, сходу узнало себя в главном герое байроновской поэмы.

Одним из свидетельств тому может служить художественная литература начала XIX в., откликнувшаяся на появление Чайльд-Гарольда длинной шеренгой персонажей, укутанных в «гарольдовы плащи».

По своему возрасту, умонастроению, характеру и даже самому «маршруту» путешествия Чайльд-Гарольд настолько явственно напоминал Байрона, что многие современники сочли его автопортретом поэта. Однако автор поэмы возражал против такого истолкования: «Я никоим образом не намерен отождествлять себя с Гарольдом, — заявлял он, — я буду отрицать всякую связь с ним. Если частично и можно думать, что я рисовал его с себя, то, поверьте мне, лишь частично, а я не признаюсь даже и в этом…

Я ни за что на свете не хотел бы быть таким субъектом, каким сделал своего героя». Действительно, «частичное» сходство не должно заслонять собой принципиальных различий между автором и его героем. Гарольд, введенный, по словам Байрона, для связи разных фрагментов поэмы и зачастую теряемый повествователем из поля зрения, — персонаж достаточно условный и лишенный развития; он как бы застывает в своем изначальном состоянии разочарованности и презрительного безразличия к миру. Спору нет, это состояние было хорошо знакомо поэту, потому и воспроизводившему его во многих своих произведениях, но все же являлось лишь одним из «слепков» его разнообразной душевной жизни.

И там, где Гарольд равнодушно созерцает открывающиеся его взору картины, звучит голос повествователя, негодующе или сочувственно оценивающего современность, с гордостью или тоской вспоминающего о великом прошлом, страстно призывающего к борьбе с угнетателями или задумчиво размышляющего над философскими вопросами. Иначе говоря, образ автора — такой же центральный персонаж поэмы, как и Чайльд-Гарольд, и так же, как Чайльд-Гарольд, фокусирует в себе важнейшие мотивы байроновской поэзии.

Всю жизнь Дж. Г. Байрон ставил борьбу за свободу выше поэтического творчества. В годы ранней своей славы он записал в дневнике: «Кто бы стал писать, если бы имел возможность делать нечто лучшее?.. Действий, действий, действий, — говорю я, — а не сочинительства, особенно в стихах».

Однако именно в творчестве, в художественно совершенной форме поэт обессмертил свое стремление к свободе… «Потому что, — как заметил литературовед А. Зверев, — проходят эпохи и далекой историей становятся события, волновавшие Байрона, а его поэзия звучит все тем же набатом, призывающим к борьбе против любой тирании и любой несправедливости. Она и сегодня сияет… скорбной звездой, чей луч не затеряется в ослепительном свете, отбрасываемом другими планетами, загоревшимися на небе поэзии…»