Последний из серебряного века

Да, как ни грустно и ни странно — я последний из петербургских поэтов, еще продолжающий гулять по этой становящейся все более и более неуютной и негостеприимной земле. Г. Иванов Чудный серебряный век русской поэзии не вписался в «терновый венец революций». Он исчез, как свет лета исчезает в предзимней сумрачности. Его героев разметало по всему свету.

У них еще была прекрасная и трагическая судьба, но их серебряному веку уже была написана эпитафия, и написал ее последний поэт серебряного века Георгий Иванов: Овеянный тускнеющею славой, В кольце святош, кретинов и пройдох Не изнемог в бою Орел Двуглавый, А. жутко, унизительно издох. По использованию поэтических средств для оценки тех или иных событий, как видит читатель, Г. Иванов силой и резкостью отличался от многих своих товарищей — символистов. Он, пожалуй, как вспоминают о нем мемуаристы эмиграции, был самым задиристым спорщиком, оспаривая все, что касалось поэзии, часто в язвительной форме. Славу такого задиры поэт приобрел еще на берегах Невы, в акмеистской среде, где его прозвали «Общественным мнением». За это свойство его высоко ценили Н. Гумилев и А. Блок.

Проницательный А. Блок писал: «Когда я принимаюсь за чтение стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой культурной смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного». Лишь попробовав все и отчаявшись в своих возможностях, умирая, Георгий Иванов раскрывает свою душу полностью и неожиданно понимает: И полною грудью поется, Когда уже не о чем петь. Я люблю в его поэзии эти откровения и смелость чувств.

Он решительно отвергает не нужное, на его взгляд, не только в себе, но и в искусстве. Например, он отвергает право собственности в искусстве. Он считает, что любая мысль, в том числе поэтическая, должна развиваться: Вот вылезаю, как зверь из берлоги, я В холод Парижа, сутулый, больной… «Бедные люди» — пример тавтологии, Кем это сказано? Может быть, мной.

Пять последних лет своей жизни поэт публиковал свою лирику на страницах нью-йоркского «Нового журнала» под рубрикой «Дневник». Этот цикл интересен не только своей мистикой в стихах, но и теми событиями, которые связаны с ним. Хотя, я знаю, что биографии больших художников сплошь пестрят таинственными совпадениями.

Поэт много рассуждал в стихах о жизни и смерти. Он утверждал, что родиться поэтом не трудно, но, чем глубже он пишет о бессмертии, тем грустнее его чисто человеческий удел. Я считаю, что на такое мировоззрение поэта повлияла эмиграция. Об этом он с сарказмом пишет: Художников развязная мазня, Поэтов выспренняя болтовня…

Гляжу на это рабское старанье, Испытывая жалость и тоску: Насколько лучше — блеянье баранье, Мычанье, кваканье, кукареку. У всех поэтов, насколько мне известно, такой мотив возникает: они начинают понимать, что не могут перепеть природу, замыкаются на себе. Сам Георгий Иванов призывал себя много раз отказаться от поэзии, но так и не сделал этого до последнего часа жизни. Более того, его собственное «кукареку» в этом мире было восхитительным.

Он, пожалуй, лучше всех поэтов серебряного века отразил вечные полярные символы жизни, звездное сияние и нищету человеческой жизни. Все это соседствует в его стихах в грустной гармонии: И небо. Красно меж ветвей, А по краям жемчужно… Свистит в сирени соловей, Ползет по травке муравей — Кому-то это нужно. Пожалуй, нужно даже то, Что я вдыхаю воздух, Что старое мое пальто Закатом слева залито, А справа тонет в звездах.

В этом волшебном пальто в бликах заката и сверкании звезд уходящий в вечность поэт Григорий Иванов и запомнился мне навсегда.