Повествовательная организация текста

При всех оговорках о “простоте” стиля, стилистическая организация повествования достаточно сложна и многопланова. Роман у предшествовали размышления Пушкина о языке и стилистике современной ему литературы: в 1822 г. появилась неоконченная заметка Пушкина “О прозе”, которая рассматривает противопоставление двух принципиально разных способов выражения: “Читаю отчет какого-нибудь любителя театра: сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол… Боже мой, да поставь: эта молодая хорошая актриса – и продолжай – будь уверен, что никто не заметит твоих выражений, никто спасибо не скажет.

Презренный зоил, коего неусыпная зависть изливает усыпительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой злостию… Боже мой, зачем просто не сказать лошадь; не короче ли – г-н издатель такого-то журнала” – “О прозе” можно рассматривать как своего рода теоретическую предпосылку стилистического построения “Евгения Онегина”. Главная проблема литературы, с точки зрения Пушкина – необходимость средств “изъяснить просто вещи самые обыкновенные”; изысканность тонких выражений, иносказательность, перифраза он противопоставляет “простому” слову. Таким теоретическим выкладкам Пушкина-критика соответствуют поэтические решения в тексте “Евгения Онегина”: два стилистических полюса контрастно сопоставлены в романе; характерная черта стиля – столкновение “высокого” и “низкого”, “поэтического” и “прозаического”, “условного” и “реального”: Порой дождливою намедни Я, завернув на скотный двор… Тьфу! прозаические бредни, Фламандской школы пестрый сор!

Таков ли был я, расцветая? Скажи, фонтан Бахчисарая! Такие ль мысли мне на ум.

Навел твой бесконечный шум, Когда безмолвно пред тобою Зарему я воображал… Средь пышных, опустелых зал… Каждому миру – прозаическому и лирическому – соответствует свой набор атрибутов: в первом случае это “скотный двор”, во втором -“фонтан Бахчисарая”, а “прозаические бредни” призваны оттенить романтический ореол “пышных зал” и “бесконечный шум” фонтана.

Подобным же образом два стилистических полюса романа представлены в первой главе: Встает купец, идет разносчик, На биржу тянется извозчик… Но, шумом бала утомленный И Утро в полночь обрати, Спокойно спит в тени блаженной Забав и роскоши дитя… “Биржа”, “извозчик”, “тянется” – это набор понятий совсем из другой реальности, нежели та, в которой обитает Евгений Онегин – “забав и роскоши дитя”. Культ перифразы и “простое” слово постоянно сталкиваются в романе при характеристике Ленского, который мыслить и говорить способен только на языке романтического штампа, а в устах автора его речь становится предметом пародирования и иронического обыгрывания.

Приписанные Ленскому стихи – совершенно типичны для поэтов-романтиков и выглядят почти цитатами из популярных у публики стихотворений. Сравним: Куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни? – Это Ленский. А вот Жуковский: О дней моих весна златая… Или Кюхельбекер: Так лети ж, мечта златая, Увядай, моя весна! Авторские оценки стихов Ленского сочувственно-ироничны : Так он писал темно и вяло Слова, выделенные курсивом, явно “принадлежат” Ленскому и становятся индикаторами романтического речевого шаблона.

Однако Пушкин пародирует не столько стихи Ленского, сколько именно условные романтические формулы. Одним из наиболее ярких примеров перевода Нечто и Туманной дали на язык здравого смысла” служит авторский комментарий взволнованных размышлений Ленского накануне дуэли: Он мыслит: “Буду ей спаситель. Не потерплю, чтоб развратитель Огнем и вздохов и похвал Младое сердце искушал; Чтоб червь презренный, ядовитый Точил лилеи стебелек; Чтобы двухутренний цветок Увял еще полураскрытый”. Все это значило, друзья: С приятелем стреляюсь я. Однако столь резко проведенная граница между “поэзией” и “прозой” в романе скорее исключение, чем правило. Чаще Пушкин прибегает к приему несобственно-прямой речи: строй мыслей персонажа воспроизводится в авторской повествовательной перспективе, причем в случае Ленского чаще всего в ироническом плане.

Внимательно прочитаем финал пятой главы романа: Что слышит он? Она могла… Возможно ль? Чуть лишь из пеленок, Кокетка, ветреный ребенок! Уж хитрость ведает она, Уж изменять научена!

Не в силах Ленский снесть удара; Проказы женские кляня, Выходит, требует коня И скачет. Пистолетов пара, Две пули – больше ничего – Вдруг разрешат судьбу его. На фоне стилистически нейтральной речи повествователя строчки “Возможно ль?

Чуть лишь из пеленок…” с их подчеркнутой экспрессией воспринимаются как внутренняя речь Ленского. Появление чисто информативной, явно авторской реплики “Выходит, требует коня и скачет” вновь свидетельствует о смене повествовательной перспективы; точка зрения Ленского вновь обнаружит себя в последних строчках: “пистолеты”, “судьба” – эти понятия в романтической литературе имели уже свою биографию – такое постоянное “соскальзывание” авторского текста в “чужую” речь – одна из наиболее выразительных художественных черт романа. Он верил, что душа родная Соединиться с ним должна, Что, безотрадно изнывая, Его вседневно ждет она…

Автору здесь принадлежат разве что первые два слова, остальное – набор элегических штампов.