Наверное, каждому читателю памятен тот эпизод «Мастера и Маргариты», в котором бездарный поэт Рюхин предается завистливым размышлениям о судьбе Пушкина: «Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. «Вот пример настоящей удачливости. Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Повезло, повезло! — вдруг ядовито заключил Рюхин. — Стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие»».
Приходится с изумлением отметить, что эта логика много позднее была взята на вооружение Анной Ахматовой, ревниво следившей за успехами Бориса Пастернака. Современница поэтессы вспоминала: «Ахматова считала Пастернака удачником по природе и во всем — даже в неудачах. У А. А. был свой вариант эпизода, рассказанного Пастернаком в его автобиографии . Излагала она его так: четырехлетний Пастернак как-то проснулся ночью и заплакал, ему было страшно. В ночной рубашке, босиком он побежал в соседнюю комнату.
Там его мать играла на рояле, а рядом в кресле сидел старик с бородой и плакал. На другой день мальчику объяснили, что старик — это Лев Толстой. — Боренька знал, когда проснуться… — добавляла Анна Андреевна. — Какие прекрасные похороны, — говорила она о стихийных похоронах Пастернака, когда Рихтер, Юдина, Нейгауз, сменяя друг друга, играли на домашнем рояле. Какие прекрасные похороны…
Оттенок зависти к последней удаче удачника».
Близкий друг Ахматовой Осип Мандельштам в несчастливые минуты своей жизни также ощущал себя литературным неудачником. Прочтя Роман Юрия Тынянова «Кюхля», он сокрушенно признавался собеседнику: «Я Кюхельбекер — комическая сейчас, а может быть, и всегда фигура».
И он же в 1920 году не упустил возможности полушутливо примерить на себя облик Пушкина. Этот факт засвидетельствован многими участниками бала-маскарада, состоявшегося в 1920 году в бывшем Зубовском особняке на Исаакиевской площади в Петрограде. Приведем одно из таких свидетельств: «Вспоминаю, как среди костюмированных появился Осип Мандельштам, одетый «под Пушкина», в цветном фраке с жабо, в парике с баками и в цилиндре. Он был тогда очень популярен, и в тот вечер в одной из переполненных гостиных я увидела Мандельштама, который, стоя на мраморном подоконнике громадного зеркального окна, выходившего на классическую петербургскую площадь, в белую ночь читал свои стихи.
Свет был полупригашен, портьеры раздвинуты, и вся его фигура в этом маскарадном костюме на этом фоне, как на гравюре, осталась незабываемой, вероятно, для всех, кто при этом присутствовал».
Два других акмеиста — Владимир Нарбут и Михаил Зенкевич в 1910-е годы относились к Пушкину без особого уважения. «Поистине, отчего не плюнуть на Пушкина? — писал Нарбут Зенкевичу. — Во-первых, он адски скучен, неинтересен, и заимствовать от него нечего. Во-вторых, отжил свой век».
Агрессивно боролись с Пушкиным и с культом Пушкина русские футуристы — профессиональные склочники и хулиганы. В своем эпатажном литературном манифесте «Пощечина общественному вкусу» они выдвинули требование «бросить Пушкина с парохода современности». Впрочем, затяжная битва футуристов с Пушкиным отчасти напоминала цирковую инсценировку: борцы в ярости рычат, поносят соперника почем зря, а после представления вместе отправляются пить пиво в ближайший трактир.
Во всяком случае, один из футуристов, чья подпись значилась под манифестом, Бенедикт Лившиц, вспоминал: «Я спал с Пушкиным под подушкой — да я ли один? Не продолжал ли он и во сне тревожить тех, кто объявлял его непонятнее гиероглифов? — и сбрасывать его, вкупе с Достоевским и Толстым, с «парохода современности» мне представлялось лицемерием».
А гениальный радикал Велимир Хлебников ретроспективно излагал позицию футуристов так: «Бросал Пушкина «с парохода современности» Пушкин же, но за маской нового столетия. И защищал мертвого Пушкина в 1913 году Дантес, убивший Пушкина в 18 году. Убийца живого Пушкина, обагривший его кровью зимний снег, лицемерно оделся маской защиты его славы, чтобы повторить отвлеченный выстрел по всходу табуна молодых Пушкиных нового столетия».
Интересно, что все это понял проницательный Александр Блок, размышлявший в своем дневнике задолго до реплики Хлебникова: «А что, если так: Пушкина научили любить опять по-новому — вовсе не Брюсов, Щеголев, Морозов и т. д., а… футуристы. Они его бранят по-новому, а он становится ближе по-новому». Однако в знаменитой Пушкинской речи Блока 1921 года формула футуристов была оспорена и осмеяна: «Люди могут отворачиваться от поэта и от его дела.
Сегодня они ставят ему памятники; завтра хотят «сбросить его с корабля современности». То и другое определяет только этих людей, но не поэта; сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна; то или иное отношение людей к поэзии в конце концов безразлично».
Не забыл поэт опровергнуть футуристическую формулу и в своем стихотворении-завещании «Пушкинскому Дому»:
Это — звоны ледохода На торжественной реке, Перекличка парохода С пароходом вдалеке.
Используя футуристический образ «парохода современности», Блок вложил в него совершенно иное, чем у футуристов, содержание: пушкинская и современная эпоха у Блока не воюют друг с другом, а перекликаются голосами поэтов .
Дело футуристов не пропало. Хлебников разбудил обэриутов — Александра Введенского и Даниила Хармса, которые также приняли активное участие в создании пушкинского текста русской литературы ХХ века. Введенский «нашел в себе сходство с Пушкиным, — свидетельствует один из приятелей поэта. — «Пушкин тоже не имел чувства собственного достоинства и любил тереться среди людей выше его»».
А Даниил Хармс написал целую серию «Анекдотов из жизни Пушкина».
Эти анекдоты заставляют вспомнить о самодовольных и мелочных мемуарах современников, из которых на добрую половину состоит знаменитая книга В. Вересаева «Пушкин в жизни». Именно эта книга, скорее всего, послужила главным объектом пародии Хармса. Некоторые фрагменты «Пушкина в жизни» смотрятся как черновые заготовки к хармсовским рассказам: «Любила В. Ф. Вяземская вспоминать о Пушкине, с которым была в тесной дружбе, чуждой всяких церемоний.
Бывало зайдет к ней поболтать, посидит и жалобным голосом попросит: «Княгиня, позвольте уйти на суденышко!» — и, получив разрешение, уходил к ней в спальню за ширмы»».
А вот еще один пример из книги Вересаева: «Однажды в жаркий летний день граф Васильев, зайдя к Пушкину, застал его чуть ли не в прародительском костюме. «Ну, уж извините, — засмеялся поэт, пожимая ему руку, — жара стоит африканская, а у нас там, в Африке, ходят в таких костюмах»». Помнил ли об этом эпизоде и остроумном оправдании Пушкина Хармс, когда 20 марта 1938 года внес в свой дневник следующую запись: «Подошел голым к окну. Напротив в доме, видно, кто-то возмутился, думаю, что морячка.
Ко мне ввалился милиционер, дворник и еще кто-то. Заявили, что я уже три года возмущаю жильцов в доме напротив. Я повесил занавески.
Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый? И кому в своем виде непозволительнее показаться перед людьми?»
В поэме Иосифа Бродского «Представление» Пушкин также предстает персонажем анекдота:
Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах — папироса…
Можно только догадываться, зачем Бродский вручил великому поэту папиросу, но легко понять, почему Бродский надел на Пушкина летный шлем. Источником данного образа, скорее всего, послужил популярный анекдот: Василий Иваныч Чапаев читает книжку, которую написал летчик, — «АС ПУШКИН».
Интересно, что Бродский и его приятели-поэты, подобно Мандельштаму, иронически пробовали себя на роли поэтов пушкинского круга. «В свое время в Ленинграде возникла группа, по многим признакам похожая на пушкинскую «плеяду», — вспоминал сам Бродский в интервью с Соломоном Волковым. — То есть примерно то же число лиц: есть признанный глава, признанный ленивец, признанный остроумец. Каждый из нас повторял какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом, я думаю, скорее всего, был Бобышев. Найман, с его едким остроумием, был Вяземским.
Я, со своей меланхолией, видимо, играл роль Баратынского. Эту параллель не надо особенно затягивать, как и вообще любую параллель. Но удобства ради ею можно время от времени пользоваться».