Рецензия Пушкина к двум повестям — «Княжне Зизи» и «Сильфиде»

Одоевский весной 1836 г. предложил первую для «Современника», и Пушкин, крайне заинтересованный в пополнении отдела художественной прозы своего журнала, всегда недостаточной, спрашивал его (в марте 1836 г., когда повесть, вероятно, еще не была закончена): «Что ваша повесть Зизи? Это славная вещь». По-видимому, летом этого года (повесть помечена: Ревель, 1836) Одоевский работал над «Сильфидой». Окончание обеих повестей затягивалось — Пушкин их, видимо, просматривал по мере написания — и осенью, во время подготовки IV и V томов «Современника», шедшей, вероятно, одновременно, писал Одоевскому: «Конечно, «Княжна Зизи» имеет более истины и занимательности, нежели «Сильфида», — но всякое даяние ваше благо. Кажется письмо тестя (в «Сильфиде», — И. И.) холодно и слишком незначительно. Зато в других много прелестного. Я заметил одно место знаком (?). Оно показалось мне невразумительно. Во всяком случае Сильфиду ли, Княжну ли, по оканчивайте и высылайте. Без вас пропал «Современник».

Резкое различие во мнении Пушкина о той и другой повестях очевидно. Но оно совершенно для него понятно, если вспомнить основные черты обоих произведений. «Княжна Зизи» пе выходит за пределы чисто бытового и психологического материала. Несмотря на довольно сложную и намеренно запутанную композицию (рассказ, вставленный в другой, ведущийся частью в эпистолярной форме; двойная завязка, вставленная одна в другую, с разрешением одной из них, где героем является сам рассказчик, — а разрешение освещает всю повесть — лишь в самом конце, неожиданно и с налетом таинственности; резко и несколько схематично — кроме героини — очерченные характеры, дающие ряд — неожиданных и эффектных моментов), повесть по

Обстановке, по психологии действующих лиц, по самому развитию сюжета — строго бытовое произведение, взятое из современной жизни, где сложные композиционные приемы служат лишь основой для тонкой и всесторонней разработки психологического облика героини и поддерживают «занимательность» рассказа. Самый эпиграф указывает на будничную жизненность сюжета, чему соответствует и простое, очень сдержанное изложение, и простой язык действующих лиц.

Напротив того, темою «Сильфиды» является попытка человека проникнуть из мира реальных, земных отношений в мир «чудесного» и воздействие этого чудесного мира на мир земной, одним словом, то «двоемирие», существование которого мучило и возбуждало пытливую мысль Одоевского. Проникновение в потусторонний мир равносильно пробуждению поэтического чувства, и о том, что речь идет именно о поэтическом чувстве, о прозрении поэта и разладе его с узкопрактически настроенным обществом, говорят четыре эпиграфа, поставленные в начале «Сильфиды».

Контраст поэтического мира духов — мира, из которого явилась герою прекрасная Сильфида, и. мира земпого — подчеркивается в повести тем сгущенно бытовым фоном, на котором она развертывается. Начиная от очень спокойного описания приезда героя в деревню, данного, быть может, не без влияния первых глав «Онегина», повесть, прерывистыми скачками — прерывистость их определяется эпистолярной формой рассказа — идет, все повышаясь в тоне, к своей кульминации — к описанию чудесных свиданий героя с Сильфидой, в «отрывках из журнала» героя, и затем резко срывается, путем вмешательства грубо земных сил — друга героя, отца его невесты и врача — и возвращается к начальному тону в подчеркнуто обыденном изображении героя, забывшего по прошествии нескольких лет свои поэтические порывы.

Суждения Пушкина о повестях Одоевского приобретают особую рельефность, если их сопоставить с отзывом Одоевского о самой значительной повести (а вернее — романе) Пушкина — «Капитанской дочке», в письме, написанном вскоре после выхода в свет IV тома «Современника», где она появилась.

Одоевский был неправ. Пушкин, не только романист, но и историк Пугачева, хорошо знал даты событий в начале восстания и считался с ними. Е. И. Пугачев впервые появился перед Яицким городком во главе отряда из 300 казаков 18 сентября 1773 г.; 24 сентября уже была им взята крепость Рассыпная, 26 сентября — Нижне-Озерная, 27-го — Татищева, т. е. одна из крепостей, послуживших прототипами для вымышленной Белогорской (Х 16-19). Все эти события должны были следовать одно за другим в глазах обитателей крепостей с катастрофической быстротой. Одоевский же рассматривал исторический роман с точки зрения Вальтера Скотта, с характерным для его романов медлительным развертыванием сюжета.

Швабрин слишком умен и тонок, чтобы поверить возможности успеха Пугачева и не довольно страстен, чтоб из любви к Маше решиться на такое дело… Покамест Швабрин для меня имеет много нравственно чудесного; может быть, как прочту в третий раз, лучше пойму. О подробностях не говорю, об интересе тоже — я не мог ни на минуту оставить книги, читая ее даже не как художник, но стараясь быть просто читателем, добравшимся до повести».

Таким образом, Одоевский оценил в Пушкине прежде всего «читательный интерес», т. е. увлекающую занимательность рассказа и выпуклую образность, мастерскую обрисовку таких лиц, как Пугачев и Савельич. Он сам считал, что «повести не по моей части», подразумевая повесть как занимательный рассказ, и чувствовал за собою недостаток в «пластичности», т. е. в силе непосредственной художественной изобразительности. Но в повести Пушкина его не удовлетворяла сжатость рассказа, избегающего, ради экономии изобразительных средств, подробного развития отдельных моментов, заполнения подразумевающихся временных перерывов и психологической мотивировки поступков действующих лиц: все внимание, вся творческая сила Пушкина направлены на быстрое и увлекательное развертывание сюжета, само по себе долженствующее в действиях достаточно обрисовать фигуры героев; но такое стремительное развитие действия, но мнению Одоевского, не позволяет ясно ощущать каждый его момент и делает непонятными такие сложные фигуры, как Швабрин.

Повесть Пушкина в глазах его критика является схемой, слишком скупо заполненной материалом. Но такой взгляд писателя-теоретика, каким был Одоевский, объясняется тем, что последний, в подавляющем большинстве своих повествовательных выступлений, оставался и в 30-е, и в 40-е годы романтиком, тогда как Пушкин своими повестями в прозе и в стихах открывал пути русскому реализму, развившемуся уже после него, на оставленном им наследии, в творчестве Лермонтова и всей «натуральной школы» 40-х годов.