По замыслу, эпопея, которую он назвал «Последний из удэге», должна была охватить чуть ли не всю историю общественных отношений — от родового строя до социалистического. Материала для такого полотна у Фадеева хватало. Он специально изучал труды исследователей Дальневосточного края — историков, этнографов, публицистов.
Но главное — были достаточно богаты его личные наблюдения над людьми разных классов и групп, включая племена, которые жили еще в условиях первобытно-общинных отношений. Эти наблюдения он и выносил на страницы «Последнего из удэге», приписывая их юному герою романа, своему литературному двойнику Сереже Костенецкому, чьи биографические данные почти дословно совпадают с его собственными. Работа над романом, как ни отвлекали от нее писателя общественные нагрузки, шла довольно успешно. В декабре 1929 года он «докладывал» своему постоянному партийному опекуну Р. С. Землячке: «Через две недели сдаю в «Октябрь» вторую часть «Последнего из удэге» и одновременно первый том романа сдаю в типографию для отдельной книги.
2-й том думаю приготовить к печати — в «Октябре» и для отдельной книги — в течение ближайших 1,5 месяцев».
Сроки издания книг в те времена были таковы, что, выполни Фадеев свои обещания, оба тома вышли бы уже в следующем, 1930 году. Но в этом следующем появилась. только первая часть романа. Целиком первый том был издан в 1933 году. Второй, «фактически уже написанный» — десять лет спустя, в 1940-м. А третий, завершающий, если не считать нескольких глав, вообще не родился на свет.
Три года Фадеев писал свою эпопею и двадцать три перекраивал, переписывал, так и не доведя эту работу до конца. С начала 30-х годов трагическим противоречием между художником к политиком определялась уже вся судьба писателя. Это была, собственно, судьба всей советской литературы. С той, разумеется, разницей, что Фадеев избрал ее добровольно, по убеждению, а литературе в целом она навязывалась сверху и не без его активного участия. Когда Фадееву удавалось оставаться в глубоком уединении с чистым листом бумаги, с наблюдениями своими и раздумьями, он открывал в людях, в жизни, в отношениях человеческих немало важнейших черт и явлений.
Но такое глубокое уединение случалось у него все реже. Обычно компанию Фадеева-художника разделял Фадеев — крупный общественный деятель, агитатор-пропагандист. И все эти открытия уходили в песок.
А вместо них под пером писателя возникало то, что соответствовало установкам и прямым указаниям «верхов».
По крайней мере трижды менялось, например, его отношение к романтике. В начале творческого пути она была далеко не чужда ему. В «Разливе» и в «Разгроме» есть немало ярко подсвеченных ею страниц. И это отнюдь не худшие страницы. В первых набросках «Последнего из удэге», особенно посвященных жизни удэгейцев, а отчасти и партизанскому быту, тоже довольно много романтических сцен и образов.
А к концу 20-х годов — вдруг резкий поворот. Руководство РАППа выработало новые установки, теперь уже вроде вполне приемлемые для настоящей литературы: никакой романтики, срывание всех и всяческих масок, углубленный психологизм… Самому же Фадееву и довелось пропагандировать эти установки.
В его речи на втором пленуме РАППа в сентябре 1929 года читаем: «…передовой художник пролетариата пойдет не по линии романтики, то есть не по линии мистифицирования действительности, не по линии выдумывания героической личности, как рупора духа времени», не по линии «нас возвышающего обмана».
В итоге из подготовленного к печати первого тома своего романа Фадеев принялся начисто выметать всякую романтику и даже романтические настроения своего 17-летнего героя, Сережи, поспешил демонстративно развенчать и высмеять. А через несколько лет, когда волею высоких попечителей в литературу и искусство стал напористо внедряться так называемый социалистический реализм, выяснилось, что все должно быть как раз наоборот: и романтика совершенно необходима, как составная часть этого метода, и без героической личности литературе никак не обойтись — она должна стать именно «рупором духа времени». И «нас возвышающий обман», который трактовался, правда, несколько по-иному — как умение художника в настоящем различать ростки будущего,- был объявлен первейшим признаком подлинного реализма.
Фадеев Не только тут же стал активнейшим пропагандистом свежеизобретенного метода, но и дисциплинированно использовал его в собственном романе, коренным образом переделывая для этого подготовленные к печати части. Во втором томе «Последнего из удэге» читателя уже ожидал настоящий разгул «революционной романтики». Искусственно романтизировались и героизировались фигуры главных его действующих лиц: Петра Суркова и Алеши Чуркина, специально вводились новые, вроде корейской революционерки Марии Цой.
Из числа персонажей-пролетариев спешно исключались люди разболтанные, типа Морозки, и весь рабочий класс — в эпизодах выборов или стачки на руднике — превращался в отряд поголовно сознательных, сплоченных, готовых в любую минуту сложить головы, бойцов революции.
Такой же крутой поворот был совершен Фадеевым и от того спокойного, вдумчивого, беспристрастного художественного исследования людей и событий, какое было в начальном варианте первых частей романа, к откровенной агиточности в последующих вариантах. И с каждым годом талант писателя подвергался все более стремительному разрушению. То, что готовил он к печати в конце 30-х годов, и прежде всего четвертая часть «Последнего из удэге», почти целиком было за пределами художественного творчества. Лишь отдельные страницы сохраняли признаки если и не дарования его, то хоть былого мастерства.
И уж совершенно безуспешными были попытки Фадеева параллельно с романом написать нечто новое — его работа над киносценариями совместно с А. Довженко, Л. Никулиным, Ольгой Лазо. Ни один из этих сценариев не был завершен.