Романтический гротеск: Гофман

Немецкий романтизм начинался в небольшом городе Йене в 90-х годах XVIII века. Вокруг преподававших в местном университете филологов братьев Шлегелей — Фридриха и Августа собрался кружок молодых людей. В него входили литераторы, философы, среди которых особенным влиянием пользовался Фридрих Шеллинг , и даже ученые.

Поэтом, философом, мистиком, ученым, геологом-практиком в одном лице был идейный вдохновитель йенских романтиков — Фридрих фон Гарденберг, более известный под именем Новалис . Разнообразие интересов указывало на стремление охватить и обновить все отрасли человеческой деятельности. Свое творчество йенские романтики оценивали в масштабе всемирной истории — как начинание, способное изменить судьбы человечества.

Споря с йенцами и в то же время продолжая их дело, им на смену пришли Гейдельбергские романтики. Если первое поколение романтиков стремилось мыслить предельно широко, заглядывать вдаль, то второе направило свои усилия вглубь — стремясь к постижению народного духа, к исследованию народного творчества. К этому кругу относятся филологи Братья Гримм.

В начале XIX века Германия оказалось под властью Наполеона. Надежды на преображение общества, внушенные Французской революцией, не сбылись, но революция все же состоялась — в литературе, в пластических искусствах, в музыке.

Роман тики понимали музыку как тот идеал, к которому должны стремиться все искусства. Идея музыки объединяет и связывает разнородные явления в единый Стиль эпохи. Недаром Филипп Отто Рунге называет одну из своих картин «живописной фантастико-музыкальной поэмой с хорами»; недаром и Каспар Давид Фридрих , посылая свои полотна В. А. Жуковскому, настаивает: «Эти картины необходимо смотреть в сопровождении музыки».

У каждой вещи, верили романтики, есть свой голос, вливающийся в космический хор, в мировую симфонию. Музыка зовет человека погрузиться вглубь, в тайны собственной души. Музыка уводит вдаль, устремляет к тайнам мирозданья: «… Зов вдаль вокален.

В отдалении все становится поэзией: дальние горы, дальние люди, дальние события» .

Энтузиастом музыки был и тот, кому суждено было стать самым выдающимся писателем немецкого романтизма, — Гофман.

Эрнст Теодор Амадей Гофман был универсальным человеком. Не дожив до пятидесяти, сколько жизненных ролей он сыграл: был весьма исполнительным чиновником по юридической части, руководил театром, преподавал. Но прежде всего он был связан с музыкой и литературой.

Гофман — не только знаменитый новеллист и романист, но и музыкант, дирижер, композитор, положивший, по мнению многих, начало романтической музыке, музыкальный критик, раньше других в полной мере оценивший «могучий дух Бетховена» и Моцарта, «вводящего нас в глубины царства духов». В честь последнего Гофман прибавил к своему имени еще одно — Амадей.

Однако в силу особенностей своего таланта писателю-музыканту удавалось выразить не столько Гармонию мира, сколько жизненный Диссонанс. Чем сильнее у Гофмана стремление к гармонии, тем острее ощущение диссонанса — разлада в душе человека, разлада в отношениях человека и общества, человека и природы. Как Гофман передает ощущение комического диссонанса?

С помощью Гротеска.

Говоря именно о Роман тическом гротеске, нужно добавить: романтики добиваются Комического эффекта, выбирая особую Точку зрения на действительность — глядя на нее как бы сверху вниз, прикладывая к ней меру вечного и абсолютного. Великое у романтиков смеется над мелочным, «духовная сущность строит гримасы» видимости . Так разоблачаются иллюзии, внушенные бытом: то, что казалось важным, в свете гротеска оказывается смешным пустяком. Задача романтического гротеска — освободить явления и вещи из плена привычек, добиться «взрыва скованного сознания» (Ф.

Шлегель).

Одно из самых гротескных произведений Гофмана — «Крошка Цахес, по прозванию Циннобер» ; «безумная сказка» — так автор назвал ее. Уже в облике персонажа, давшего повести ее название, как будто воплощается идея гротеска: «Голова малыша глубоко вросла в плечи, и весь он, с наростом на спине и на груди, коротким туловищем и длинными паучьими ножками, напоминал посаженное на вилку яблоко, на котором вырезана диковинная рожица». Однако истинный гротеск открывается не в образе Крошки Цахеса, а в мире привычных общественных отношений.

Само же «маленькое чудовище» является чем-то вроде индикатора гротеска: без его разоблачающего воздействия иные общественные явления, казалось бы, в порядке вещей, но стоит ему появиться — и в них обнаруживается нечто Нелепое и Фантастическое.

Сюжет повести начинается с Контраста : прекрасная фея Розабельвельде наклоняется над корзиной с маленьким уродцем — крошкой Цахесом. Рядом с корзиной спит мать этого «крохотного оборотня»: она устала нести тяжелую корзину и сетовать на свою несчастную судьбу. Завязка повести не только контрастна, но и иронична: сколько всяких неприятностей случится оттого, что сжалилась тогда красавица фея над безобразным ребенком — и одарила крошку Цахеса волшебным даром золотых волосков.

Но вот вопрос: только ли состраданием руководствовалась фея, помогая крошке Цахесу своим колдовством? И еще: в чем смысл самого дара — золотых волосков? Чтобы ответить, обратимся к предыстории и проследим за дальнейшим развитием сюжета.

Из предыстории следует: фея сама находится в гротескной ситуации. Родом из волшебной страны Джиннистан, она вместе со своими подругами-феями мирно жила в идиллическом немецком княжестве, пока князь Пафнутий не вздумал ввести в своих владениях просвещение. И к чему свелось насаждение просвещения?

К полицейским мерам против фантазии и веры в чудеса. Фантазию решили лишить крыльев: «…Крылатых коней также можно для опыта приручить и сделать полезными тварями, обрезав им крылья и давая им корма в стойлах». А большую часть фей — изгнать обратно в Джиннистан, объявив при этом, что этой волшебной страны вовсе не существует. И только некоторых из фей, среди них — Розабельвельде, оставили под надзором.

И вот представьте: каково могущественной фее жить в княжестве, где, согласно официальному вердикту, фей не бывает, да еще и скрываться под личиной канонисы приюта для благородных девиц.

Так что, может быть, поступок Розабельвельде продиктован не только состраданием. Вскоре ее чары начнут воздействовать на жителей «просвещенного» княжества. И вот каким образом: если поблизости от уродливого малыша окажется какой-нибудь красавец, то все вдруг начнут восхищаться красотой Крошки Цахеса, если рядом с ним кто-то будет читать свои стихи, то аплодировать станут Цинноберу.

Скрипач отыграет концерт — все подумают: это Цахес. Студент с блеском сдаст экзамен — вся слава достанется Цахесу. Чужие заслуги перейдут ему. И, наоборот, его нелепые ужимки и невнятное бормотанье перейдут другим.

Золотые волоски «крохотного оборотня» будут присваивать, отчуждать лучшие свойства и достижения окружающих.

Не удивительно, что вскоре Циннобер делает блестящую карьеру при дворе князя Барзануфа, наследника Пафнутия. Что Цахес ни промямлит — князь и свита восхищаются: новый чин Цахесу, орден Цахесу. Так он дорастает до министра иностранных дел, всесильного временщика.

Чем выше поднимается маленький уродец по общественной лестнице, тем яснее гротескная игра феи. Если подобные нелепости происходят в разумно устроенном обществе, просвещенном государстве, то чего стоит разум, просвещение, общество, государство? Цахесу присваивают все новые и новые чины — так не бессмыслица ли эти чины? Цахесу дают ордена — так чем они лучше детских игрушек? Проделав коварный фокус с Циннобером, притесняемая и изгоняемая фантазия в лице феи весело мстит угнетающим ее здравому смыслу и трезвому рассудку.

Она бьет их Парадоксом, уличает в несостоятельности, ставит диагноз: здравый смысл — бессмыслен, рассудок — безрассуден.

А почему волоски Циннобера — непременно золотые? В этой детали сказывается гротескная Метонимия.

Чары Крошки Цахеса начинают действовать, когда он оказывается напротив монетного двора: золотые волоски метонимически подразумевают власть денег. Одарив уродца золотыми волосками, лукавая фея метит в больное место «разумной» цивилизации — ее одержимость золотом, манию накопительства и расточительства. Безумная магия золота уже такова, что в оборот поступают, присваиваются и отчуждаются природные свойства, таланты, души.

Вот над чем посмеялась фея, пустив в ход Крошку Цахеса с тремя золотыми волосками.

Однако кому-то нужно же развеять чары и свергнуть злого карлика. Этой чести волшебник Проспер Альпанус удостаивает мечтательного студента Бальтасара. Почему именно его? Потому что ему внятна музыка природы, музыка жизни.

Вот Бальтасар гуляет в роще со своим здравомыслящим другом Фабианом. «О Фабиан, в собственной моей груди рождается какой-то дивный гений, я внимаю, как он ведет таинственные речи с кустами, деревьями, струями лесного ручья…», — рассказывает Бальтасар. «Старая песня», — досадует Фабиан. «…Истинное удовольствие гулять за городом с нашим профессором Мошем Терпином. Он знает каждое растеньице, каждую былинку и скажет, как она называется и к какому виду принадлежит, и притом он рассуждает о ветре и о погоде…» — наставительно рассуждает Фабиан. В ответ Бальтасар негодует: «Манера профессора рассуждать о природе разрывает мне сердце.

Или, лучше сказать, меня охватывает зловещий ужас, словно я вижу умалишенного, который в шутовском безумии мнит себя королем и повелителем и ласкает сделанную им же самим соломенную куклу, воображая, что обнимает свою царственную невесту».

Во многих произведениях Гофмана ведутся подобные споры между мечтателями, с одной стороны, и здравомыслящими обывателями — с другой. По какому принципу писатель классифицировал своих персонажей? «Как высший судия, я поделил весь род человеческий на две неравные части, — объясняет писатель. — Одна состоит только из хороших людей, но плохих музыкантов или вовсе не музыкантов, другая же — из истинных музыкантов». Бальтасар — «истинный музыкант» , Фабиан — «вовсе не музыкант», приземленный и самоуверенный человек, Филистер.

Музыка природы внушает Бальтасару надежду в его беде — когда невеста его, прекрасная Кандида, уже пребывает во власти Цинноберовых золотых волосков. Он ждет помощи, вслушиваясь в «звонкие звуки рожка», в «небесную музыку», что заключена «в ропоте вечернего ветра, наполняющем лес». И в конце концов помощь приходит — в лице волшебника Проспера Альпануса.

За то, что мечтательный студент «одарен внутренней музыкой», — ему награда: он вырвет у Цахеса его магические волоски, лишит его чар, женится на прекрасной Кандиде и, наконец, получит волшебное наследство от Проспера Альпануса.

А Фабиану за его неверие в чудеса и душевную глухоту положено наказание: пока волшебник не избавит самоуверенного школяра от заклятья, рукава его фрака будут «собираться к плечам», а фалды — волочиться за ним «на шесть локтей». Но почему Проспер Альпанус выбирает именно такое наказание? Чтобы показать, насколько раздуты в обществе условности, какое преувеличенное значение придается в нем пустякам — длине фрака, например.

В игре волшебника с рукавами и фалдами — указание: вещи в обществе заслоняют суть, за вещами уже не видят ни человека, ни природы. Ах, кто-то ходит в слишком длинном или слишком коротком фраке — значит, еретик, смутьян-«рукавианец» или заговорщик-«фалдист». Так рассуждают здравомыслящие люди, ослепленные культом вещей.

Проспер Альпанус заставляет филистерскую логику обернуться против самого филистера.

Итак, Проспер Альпанус, наказав филистера, награждает музыканта. Вроде бы воцарилась гармония… Но нет, Гофман верен себе, и вновь гармония сменяется диссонансом. Даже доброе волшебство, обеспечивающее счастливую сказочную концовку, не лишено гротеска: отныне оно будет направлено на то, чтобы кастрюли в доме Бальтасара и Кандиды никогда не перекипали, а блюда — не подгорали. Магия убережет мебельные чехлы от пятен, не даст разбиться фарфоровой посуде и обеспечит на лугу позади дома хорошую погоду, чтобы быстро сохло белье после стирки.

Так романтический гротеск разрешается романтической иронией.