Сдержанность, твердость, ясность в произведениях Чехова

Это был один из самых сложных, труднопостигаемых характеров, которые еще долго будут привлекать внимание биографов и читателей. Бунин почти прав, когда утверждает, что Чехова по-настоящему еще не знают, во всяком случае, не знали в то время когда он жил, не Знали и позже. Стоит только вспомнить, как противоречиво говорили о Чехове его современники, как в наше время судят о нем за границей. Попробуем перечислить некоторые суждения о Чехове и начнем с приторно-сладких словечек, которыми пестрели статьи о нем:

Нежность. Теплота и грусть. Душевная теплота. Задушевность и простота.

Задушевность и грусть. Певец сумеречных настроений. Смятенное сердце.

Сладкая мечта солнечного заката…

Это сравнительно благожелательные отзывы. Но есть и другие:

Хмурый человек. Угрюмый и хмурый человек. Неисправимый пессимист.

Безучастный… Холодная кровь. Больпой талант. Певец безнадежности.

Поэт безвременья. Писатель без мировоззрения. Жрец беспринципного писания.

Беспощадный талант. Человек несомненно сильной воли. Большой и сильный человек. Человек, видимо, бодрый и, твердость, ясность… Смелый человек.

Своеобразный, не похожий на всех. Уравновешенность и трезвость… Много азарта и страсти, увлечения делом, за которое брался.

Рассчитывал только на собственные силы. Не ангел, не праведник, человек в полном значении этого слова.

Перечитаешь эти характеристики и невольно впадешь в раздумье. Если правы те, кто считает его сильным, смелым, бодрым и энергичным, то почему он терпел лезущих к нему пошляков, «измошенничавшихся интеллигентов», «болтливых литературных дам», актеров, о которых говорил, что они на семьдесят пять лет отстали от развития общества. Почему? Может быть, потому, что, в силу установившейся традиции, русский писатель должен был терпеть общество людей, отнимающих у него время, «искателей правды», графоманов, бездельников, почитателей талантов,- иначе его сочли бы не общественным человеком.

Он долго мирился с лживостью и бессовестным цинизмом Суворина, но тот по крайней мере был даровитый публицист, зоркий критик, злобный ум, сильный характер.

Чехов прощал людям их слабости, их ничтожество, прощал потому, что даже в таких людях уважал человеческое достоинство и жил, как говорится, на людях, дом был полон гостей, и он этого хотел.

Однако после тридцати лет в письмах его все чаще появляется зловещее слово «одиночество». «До тридцати лет я жил припеваючи»,- сказал о себе Чехов. После этого наступило в его жизни то, что называют «переломом». Полагают, что смерть брата Николая, поездка на Сахалин, где он увидел дно жизни,- начало перелома.

Трудно пришлось ему в Ницце, где он жил в русском пансионе. Там все были заинтересованы присутствием «известного писателя». Одна дама не нашла ничего лучшего, как рассказать при Чехове о своей поездке в Ялту, где все было бы хорошо, если бы не было «бывших людей».

Так назвала эта особа больных туберкулезом. Вероятно, она не заметила, какой острый взгляд бросил в ее сторону больной Чехов.

Назойливое любопытство бездельничающих господ вынуждало Чехова замкнуться в себе. Он стремился домой, в Россию, он скучал по русскому снегу, как «сибирская лайка». Ему нравился и юг Франции с его ласковым, теплым климатом; он, например, мечтал о том, чтобы перенести в Мелихово полюбившуюся ему пальму.

Но вот что характерно: переселившись навсегда в Ялту, он посадил в своем саду березку, которая напоминала ему о милом севере.

Он любил жизнь во всех ее проявлениях, любил цирк, ездил со знаменитой украинской актрисой Заньковецкой смотреть ледяные горы, любил доброе вино, хорошо приготовленные русские и южнорусские блюда, дружеские застольные беседы, оперу «Кармен», легкую и серьезную музыку, но у него была острая чувствительность ко всему дурному, пошлому, Злому, и он глубоко страдал, столкнувшись с грубостью, пошлостью, обывательской назойливостью. Отсюда, я думаю, возникали его горестные мысли об одиночестве. Не часто Чехов встречал людей, которые понимали его, и он долго присматривался к ним, прежде чем допускал их в свой тщательно оберегаемый духовный мир.

Редко, очень редко он открывал свои тайные мысли. В одном письме к Л. А. Авиловой есть такие строки: «…вспоминая свою жизнь, ярко сознаю свое счастье именно в те минуты, когда, казалось, я был наиболее несчастлив. В молодости я был жизнерадостен — это другое». Не так уж легко разгадать смысл этих слов.

Вряд ли они относятся к Авиловой и к тому, о чем не вполне ясно сказано в ее воспоминаниях и в рассказе Чехова «О любви». Вернее всего — Чехов считал, что «наиболее несчастлив» он был в ранней молодости, когда вынужден был писать из нужды. Но, вместе с тем, тогда он еще не задумывался над сложными и мучительными для него вопросами человеческого существования, еще не сознавал своей личной ответственности за несправедливость и зло, царившее на земле.

Это пришло позднее и принесло душевную боль, страдание от сознания своего бессилия изменить хоть что-нибудь в этой жизни. На самом деле он честно, доблестно служил людям своим чудесным, благородным талантом.

В начале его пути и в годы созревания его таланта, еще когда он был принужден писать мелочи и пустяки на потребу обывательских юмористических журналов, он сразу выделился из среды литературных поденщиков. И они это почуяли, когда среди мелочей и пустяков на страницах журналов появились такие жемчужины, как «Дочь Альбиона», «Устрицы», «Жалобная книга», «Хирургия», «Толстый и тонкий», » Хамелеон «. И когда Антоша Чехонте вырос в Антона Чехова, его прежние товарищи испытывали чувство зависти.

Вместе с тем их иптересы, вкусы уже стали чужды Чехову, хотя он всегда был внимателен, благожелателен к старым товарищам.