Символ течения Времени в поэзии Ахматовой

Ощущение конкретного, почти телесного и плотского течения Времени — вообще характерная особенность художественного мировоззрения поздней Ахматовой. Она стала пристрастна к числам, наименованиям эпох, веков, столетий. Все существующее или существовавшее на земле отныне представляется ей помещенным в тот или иной определенный отрезок времени. Она не признает ничего, что претендует самонадеянно находиться вне времени и пространства. Оттого так часты у нее конкретные обозначения времен — годов, чисел, минут: «Коломбина десятых годов», «Красавица тринадцатого года», «Маяковский в 1913 году», цикл стихов «В сороковом году» и т. д.

Эпохи, по мысли Ахматовой, вместе с жившими в них людьми, так же рождаются, дряхлеют и умирают, как и люди, как созданные ими исторические события. Пушкинская фраза «»Я теперь живу не там…» из «Домика в Коломне» стала для ее исторической живописи своеобразным камертоном, по которому она настраивала свои последние стихи. В ее собственной жизни прошло как бы несколько эпох одновременно, и каждое временное напластование она ощущала и осмысливала исторически конкретно, в совокупности точно запомнившихся вещных деталей и интимных фактов-внутренней духовной жизни.

А в Старой Руссе пышные канавы, И в садиках подгнившие беседки, И стекла окон так черны, как прорубь, И мнится, там такое приключилось, , Что лучше не заглядывать, уйдем. Не с каждым местом сговориться можно, Чтобы оно свою открыло тайну

Этот отрывок, тоже из «Предыстории», отрывок очень субъективный по стиху, по манере изображения, несколько контрастирует с предыдущими четко-литографическими петербургскими пейзажами; он, в свою очередь, говорит о том, что не все так решительно и резко изменилось в почерке Ахматовой, перешедшей к «исторической живописи», к точному и документально выверенному воспроизведению эпохи. Вернее говорить, что и в Предыстории», а также и в «Поэме без героя» она пытается сочетать два разных плана изображения: один — идущий как бы точь-в-точь по исторической карте общественного времени, и другой — фиксирующий, тоже точно и достоверно, интимную карту внутренней духовной и душевной жизни.

События, нанесенные на этой последней — на карте души, для нее не менее, а иногда и более важны, чем те, что нанесены великим топографом Временем на большой карте эпохи. Передавая внутреннюю сторону душевной жизни, Ахматова по-прежнему не стремится прокомментировать ее таким образом, чтобы все мельчайшие обозначения стали читателю вполне ясны и понятны. Она опять-таки, как и в своей прежней лирике, надеется на сопереживающего читателя, который должен найти упомянутый Блоком единственный и волшебный ключ душевного взаимопонимания. С точки зрения внешнего понимания событий упоминание Старой Руссы ничего, конечно, не прибавляет к нашему знанию эпохи, так же как ничего не говорят нам и заключенная в скобки фраза об Оптиной пустыни, и полутаинственные слова о неких Черных окнах, заставляющих думать о каких-то зловещих событиях, происшедших именно в этих местах… Здесь мы встречаемся с прежней, чисто ахматовской манерой недосказанности, недоговоренности, когда едва очерченные приметы событий уходят в далекую, многослойную глубину художественного подтекста, едва освещенного мерцающим светом редко и далеко расставленных слов…

Этот художественный принцип, имеющий как свои достижения, так и издержки, стал основным в обширной, много лет создававшейся «Поэме без героя»…

Сейчас же важно отметить, заключая разговор о годах Великой Отечественной войны, что Анна Ахматова прожила их как художник интенсивно и плодотворно. Известно, например, что советский стих в годы Великой Отечественной войны двигался от риторической публицистики начальных месяцев ко все более психологически углубленному изображению современников, к панорамированию событий, к историческому осмыслению всей эпохи в целом. Ахматова, как и все, начала с публицистики, с «Мужества» и «Клятвы», с «Первого дальнобойного в Ленинграде» и других подобных же произведений, где прозвучал возмущенный, гневный и неколебимый голос воюющего народа. Затем, примерно с 1942 года, она переходит к лирике, этой главной сфере ее творческого существования. Так же, впрочем, бурно и многофронтально переходила именно в 1942 году к лирическому осмыслению событий и вся Русская поэзия, пережившая к тому времени свой первый, «мобилизационный» газетно-публицистический период.

Интересно вместе с тем, что многочисленные лирические стихи Ахматовой 1942-1944 годов, будучи лирикой чувства, стали все чаще включать в себя своеобразные лирические философемы — стихи-раздумья, философические фрагменты, в которых она размышляла о крупнейших проблемах жизни и смерти, о взаимоотношениях человека и природы, человека и Вселенной.

Но Ахматова не была бы сама собой, если бы даже и в эти счастливые, преисполненные свежести дни не помнила о великих жертвах и страданиях, принесенных народом во имя свободы Отечества. Некоторые стихи ее 1945 и 1946 годов несут на себе траурную тень великой и неизбывной скорби. Поэт бодрствующей памяти, она и в эти упоенные Победой дни не переставала слышать безутешные вдовьи слезы, материнские жалобы и детские плачущие голоса. Это отчасти контрастировало с общим мажорным тоном, принятым в поэзии сорок пятого года.