«Смерть поэта» вершинное достижение русской политической лирики XIX века

Стихотворение «Смерть поэта», выражающее взгляды целого поколения, было стихотворением, носящим все черты лермонтовской субъективности и, если угодно, лермонтовского субъективизма. Того самого субъективизма, который продиктовал раннюю лирику: стихотворения «Предсказание», «10 июля. (1830)», «30 июля. — (Париж) 1830 года», «1831-го июня 11 дня», «Нищий», «Парус», «Новгород» и многие другие. Отсюда из этих стихотворений в «непозволительные стихи» 1837 года пришли общие идеи, мысли, чувства, образная система в целом и в деталях поэтики. Стихотворение 1837 года, написанное с быстротой экспромта, на самом деле экспромтом не было: его идея сложилась и вызревала в течение нескольких лет, — события 1837 года воззвали ее к активной поэтической жизни.

Стихотворение «Смерть поэта» написано было быстро потому, что писал его автор «Предсказания» и других революционных стихотворений 1830-1832 годов. Между ними идейно-политического различия нет. По политической «откровенности» (употребим это удачное слово Котляревского) «Смерть поэта» даже уступит стихам 1830 года. Нет различия и в образной системе (почему многое и перешло из стихотворений ранних лет). Но различие в мастерстве и поэтической силе выражения — огромное. Прибавим сюда масштабы события, современность стихотворения, возбужденность широких демократических слоев гибелью Пушкина, и мы поймем, почему имя Лермонтова рядом с именем Пушкина было у всех на устах в феврале 1837 года и почему Лермонтов, не меняясь существенно в своих политических взглядах по сравнению с 1830 годом, а оставаясь на тех же идейных полициях, «стал выразителем взглядов и чувств лучшей части целого поколения». И не история лейб-гусарского полка это прояснит, а, смеем думать, история Московского университета и история России…

Да будет позволено высказать парадоксальное мнение: в 1837 году не Лермонтов «дорос» до лучшей части русского общества, а русское общество поднялось до Лермонтова… И то ненадолго: вскоре начался спад общественно-политического напряжения…Это, во-первых.

Во-вторых. Надо со всей определенностью заявить об огромности лермонтовской субъективности, которая очень рано была раскрыта для жизни мира и жила жизнью мира. Понимание Котляревским соотношения субъективного и объективного у Лермонтова неверно. Говоря известными словами Белинского, лермонтовская субъективность не закрывала от поэта мир, а как раз раскрывала мир перед поэтом: это — субъективность активного вторжения в сферу объективного.

От «Смерти поэта» буквально во все стороны отходят связующие нити и линии. Оно связано с юношеским «Предсказанием», ибо, подтверждая свое пророчество, вновь обещает «черный год» толпе палачей, стоящей у трона; со стихами, посвященными французской революции: праведная кровь русского поэта напомнила Лермонтову о праведной крови народа Франции, пролитой в 1830 году, — к тому же в роли палача выступило одно и то же лицо; в «Поэте» он вспоминает о не выполненной еще клятве, данной у гроба Пушкина:

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк? Иль никогда на голос мщенья Из золотых ножон не вырвешь свой клинок, Покрытый ржавчиной презренья?

В «пестрой толпе», собравшейся на бале, он узнает «жадную толпу», стоящую у трона; и бросит ей в лицо «железный стих, облитый горечью и злостью»; а в «гордо погибающем» герое он увидит знакомые ему черты великого поэта и во «вздорной толпе» — толпу, травившую его. Отсюда же идут прямые линии связи и к «Думе», и к «Умирающему гладиатору», и к гордому «духу изгнанья» Демону. В одних случаях эта связь идет по восходящей, в других — жизнь вносит очень существенные коррективы в мир идей Лермонтова и гневное, напряженное до предела чувство поэта сменяется скорбной и тягостной «Думой». Но и в том и в другом случаях связь с идеями знаменитого стихотворения остается отчетливо ощутимой и несомненной. Особенно, если речь идет о «Думе» и о стихах этой ветви на древе жизни поэзии Лермонтова.

Но надо помнить, что между «Думой» и «Смертью поэта» лежат трагические для Лермонтова февральские дни 1837 года. Это были дни взлета и падения русского общества, дни мятежной славы и острых угрызений для автора стихов на смерть Пушкина. К «Думе» — к этому суду Лермонтова над обществом — прямой путь от «Смерти поэта». Но он проходит через суд над Лермонтовым в конце февраля 1837 года…

Тема стихотвоиения, действительно, тема трагической судьбы поколения. И трагедия эта — трагедия неотвратимого рока, а не трагедия частной вины людей. Отсюда и идет то оправдание поколения, о котором мы говорили выше. Люди здесь не обвиняются в бездействии — обвиняется эпоха, не позволяющая людям действовать. К чему талант, познанья, когда мы их употребить не можем? И следующее затем сравнение говорит само за себя. «Мы, дети севера, как здешние растенья, цветем недолго, быстро увядаем». Это — против времени и судьбы, эпохи и обстоятельств, обвинения строю, но не поколению. Оно здесь не является субъектом действия (то есть бездействия) и поэтому не является и обвиняемым: оно на лермонтовском суде выступает в роли пострадавшего, потерпевшего, «о не преступника, против которого надо «протестовать».