Сочинение по поэме Твардовского «Дом у дороги»

Уже в начальные месяцы «годины горькой» появились у Твардовского части поэмы «Дом у дороги», которую он завершил и опубликовал только после войны — в 1946 г. Стихотворный эпос приобрел в этой поэме иные признаки, чем в «Василии Теркине». С одной стороны, автор более обстоятелен в освещении общечеловеческих и национальных черт и исторических реалий 1940-х годов, с другой — в его подходе к теме обнаруживаются элементы символистской поэтики, творческая манера Твардовского в «Доме у дороги» обогащается освоением традиций античного эпоса, некрасовской и блоковской поэзии. Образ дома у дороги Твардовский пронес через войну как символ России, ее постоянной приближенности к процессам мировой истории. Летописец народной трагедии вслед за предшественниками не может петь о строительстве нового дома, пока русская муза требует воплощения того, что выношено душой в огне войны. «Та боль не отмщена и не прошла с победой».

В каждой строфе, посвященной довоенному дому, содержатся приметы изначально «райского» пребывания на земле. Сад, палисадник, грядки, чистота, уют, радость общения с близкими составляют это утерянное счастье. Повышенная, хотя и сдерживаемая эмоциональность пронизывает все произведение, наполняя его лирической взволнованностью, импрессионистской проникновенностью.

Помытый пол блестит в дому
Опрятностью такою,
Что просто радость по нему
Ступить босой ногою.

И хорошо за стол свой сесть
В кругу родном и тесном,
И отдыхая, хлеб свой есть,
И день хвалить чудесный.

Звук косьбы («Коси, коса, | Пока роса…») выступает как некий сквозной мотив, символ мирного благоденствия. Когда рубеж войны перечеркнул мир, даже коса в руках Анны зазвучала иначе: «Не та коса, не та роса, | Не та трава, казалось». Автор назвал свое произведение «плачем о родине», «песнью ее судьбы суровой». Формулировка напоминает нам название драматической поэмы А. Блока — «Песня Судьбы». Образ блоковской России соединяет глобальную метаисторическую сущность и интимный мир личностного переживания, надреальное и непосредственно чувствуемое. Значимость поэмы и ее «интимность» Твардовский подчеркнул в предисловии. Обратившись к читателю, он косвенно опять напомнил о параллели Русь — жена:

И как вернуться ты не мог
С войны к жене-солдатке,
Так я не мог
Весь этот срок
Вернуться к той тетрадке.

На Россию надвигается в поэме некто он — фантастически страшная сила, еще более ужасающая, нежели «недвижный кто-то, черный кто-то» или дракон, который, «разинув пасть, томится жаждой». Он вмешивается в самые основы жизни, превращая мир в абсурдную свалку разъятых частей:
Ломал и путал фронт и тыл
От моря и до моря,
Кровавым заревом светил,
В ночи смыкая зори.

Как на картинах сюрреалистов, на передний план вдруг выступает группа случайно объединенных и уравненных друг с другом элементов разорванного бытия:

И столько вывалило вдруг
Гуртов, возов, трехтонок,
Коней, подвод, детей, старух,
Узлов, тряпья, котомок…

Поток видений и голосов уже не поддается логической регламентации, во всем только предвестье всеобщей катастрофы: «Смешалось все, одной беды — | Войны знаменьем было…» Очень многие сцены, картины, эпизоды, ситуации, детали, проходные и сквозные образы имеют второй (а иногда и третий) план. Как хочет русская женщина всех пожалеть и всех спасти и как страшится, что не убережет даже и собственных детей. Ряд эпитетов в перечислении головок ребят, страдающих от жажды под палящим зноем, говорит о том, как долго Анна смотрит на них, тоскуя. Выводит из рефлексии напоминание о мере сочувствия и мере ответственности:

Нет, ты смотреть не выходи
Ребят на водопое.
Скорей своих прижми к груди,
Пока они с тобою.

Как бы споря с новейшими педагогическими установками и теориями, Твардовский возвращает читателя к мудрости, выверенной вековым опытом. Есть ли для детей место лучше, чем родительский дом? Авторское мнение о благе и благополучии на этот счет однозначно:

Пока с тобой,
В семье родной,
Они, пускай не в холе,
В любой нужде,
В своем гнезде —
Еще на зависть доля.

Твардовский-художник показывает, как много сваливается на женские плечи, как часто ждут женщину трудности, перед которыми она слаба и беззащитна, но обязана выстоять:

Велел детей и дом беречь, —
Жена за все в ответе.

Монолог русской жены явно выпадает из правил сталинского отношения к пленникам: «Ты не стыдись меня, | Что вниз сползли обмотки, | Что, может, без ремня, | И, может, без пилотки. | И я не попрекну | Тебя, что под конвоем | Идешь. И за войну, | Живой, не стал героем». Во время трогательной встречи с мужем в купе Анна искренне переживает: «Не на нее ли он сердит | За этот стыд и муку?» Женские милые промахи порой служат поводом для глубочайшего обобщения, скрывают полемический подтекст. 1946 год. Сталинский режим чрезвычайно строг к тем, кто попал под оккупацию. Горечь и оттенок трагической иронии звучит в авторском голосе: а не хозяин ли виноват в этой беде, да своей вины не видит? За словом «хозяин» почти неприметная аллюзия:

Ну что ж, солдат, взыщи с нее,
С жены своей, солдатки,
За то, что, может быть, жилье
Родное не в порядке.

За все с того, кто виноват,
По всем статьям устава
Взыщи со строгостью, солдат,
Твое, хозяин, право.

В поэме описывается рождение ребенка в плену. Эта глава приводит читателя к размышлениям о горьких курьезах русской истории, силе жизни и ее хрупкости, уязвимости, об устойчивой власти естества и противоестественных сдвигах в психике человека XX в. Голос ребенка, на которого будут смотреть только как на лишний рот, смущает своим недетским упреком (за ним звучит голос самого автора):

Быть может, счастьем был бы я
Твоим, твой горький, лишний,
Ведь все большие сыновья
Из маленьких повышли.