Социальная поэзия Испании 40-50-х годов — поэзия трагического звучания

Об этом свидетельствуют уже самые названия поэтических сборников тех лет: «Дорогами крови» (Са-minos de la sangre, 1946) В. Кремера, «Замкнутое одиночество» (La soledad cerrada, 1947) Габриэля Селайи (Gabriel Celaya, род. в 1911 г.), «Земля без нас» (Tierra sin nosotros, 1947) Хосе Йерро (Jose Hierro, род. в 1922 г.), «Мертвецы» (Los muertos, 1947) — вторая и последняя книга стихов Хосе Луиса Идальго (Jose Luis Hidalgo, 1919-1947).

Однако темы одиночества и смерти — центральные во всей испанской поэзии тех лет — в творчестве представителей социальной поэзии получают своеобразное решение. Одиночество для них не метафизическое и извечное свойство «экзистенции», а реальная разобщенность соотечественников, еще недавно сражавшихся по разные стороны баррикад; это — испанцы, лишенные Испании, и Испания, лишившаяся своих сыновей. Точно так же трансформируется и тема смерти. Когда X. Йерро пишет об «этой долине смерти, об этой проклятой земле», а В. Кремер с ужасом останавливается перед разверзшейся бездной Небытия, то перед их глазами — все та же Испания, оплакивающая смерть миллиона испанцев. Не случайно рядом с образами Смерти и Одиночества неизменно появляется образ Испании — тюрьмы.

Отец мой арестант. И отец отца. Я, дети, родился в тюрьме… (Пер. М. Самаева)

Так начинает стихотворение «Тюрьма» (La carcel) из сборника «Суровые дни» (Los dias duros, 1953) поэтесса Анхела Фигера Аймерич (Angela Figuera Aimerich, род. в 1902 г.). И лишь «однажды я почувствовал себя совсем свободным…» Увы, эта дотоле никогда не испытанная радость оказалась недолговечной: «Сегодня стены выше головы… Я арестант навеки».

И все же центральное место в книге Фигеры занимает не это стихотворение, а «Мосты» (Los puentes), где среди мрака отчаяния уже как бы сверкают зарницы надежды:

Цемента нет, и нет известняка.

Давайте строить мост из тростника,

Из вздохов мост, воздвигнутый тоской.

(Я слышала, что где-то есть такой).

Из пылких и трепещущих сердец,

Готовых тотчас на такой конец.

По их биенью, по страданью их

Мы наконец вернемся в мир живых…

(Пер. Т. Макаровой)

Как бы трагически ни звучали стихи сторонников социальной поэзии, в них неизменна «Обязательность радости» (Un deber de alegria), как назвал одно из стихотворений сборника «Испания, страсть моей жизни» (Espa-йа, pasion de vida, 1954) Эухенио де Нора. Эта радость — не бездумное восхищение мелочами будничного бытия, а понимание того, что даже в «грандиозном молчании яростных испанских кладбищ» сохраняются живые души, — пусть они еще пока молчат. Сопричастность судьбе народа, судьбе Отчизны — источник надежды. «Средь шума иных голосов я расслышал его голос, единственный, которого я жаждал, — говорит в стихотворении «Не зная как» (Sin saber сото) Хосе-Агустин Гойтисоло (Jose Agustin Goyti-solo, род. в 1928 г.). «…Я ждал его, и он, этот древний голос народа, вновь зазвучал во мне…»

Это осознание себя частью великого и непобедимого братства людей — едва ли не важнейшая особенность социальной поэзии Испании послевоенных лет. Она становится ведущей чертой творчества и одного из крупнейших гражданских поэтов современной Испании Бласа де Отеро (Bias de Otero, 1916-1979).

Уроженец Бильбао, Отеро учился в иезуитской коллегии, потом в университете. Юрист по образованию, он переменил множество профессий, изъездил и исходил вдоль и поперек родную страну, познавая жизнь народа. Стихи первой его книги «Духовные песнопения» (Cantico espiritual, 1942) примыкают к поэзии «небесных» поэтов: многие стихотворения в этом сборнике, в сущности говоря, молитвы, обращенные к богу, да и — вся поэзия Отеро тех лет пронизана глубокой и искренней религиозностью. И все же с самого начала Отеро выделяется из среды «небесных» в его стихах господствует не созерцательность, а смятение чувств и «вся божественная любовь сливается с любовью человеческой», как гласит первая же строка первого стихотворения сборника.

«Духовное песнопение по горло в грязи» — так определяет сам поэт сущность своей книги. Поэтическое сознание Отеро раздваивается; поэт взывает к богу, но взор его прикован к земным горестям и бедам. Понимание того, что «песнь рождается внизу; внизу рождается и вздымает ввысь», быть может, делает не столь уж неожиданным появление в качестве эпиграфа ко второй книге его стихов — «Свирепо-человечный ангел» (Angel fieramente humano, 1950)-слов Рубена Дарио: «Я не поэт большинства, но знаю, что неизбежно должен идти к нему».

В новой книге уже нет стремления воспарить к божественным высотам, здесь даже ангел очеловечен! Сборник включает в себя три раздела: «Нелюбовь» (Desamor), «Человек» (Hombre), «Могущественное безмолвие» (Poderoso silencio). В первом из них поэт иногда с грубоватой откровенностью повествует о земной, плотской любви, но эта откровенность удивительно целомудренна, она продиктована осознанием любви к женщине как средоточию вселенной: «Когда открылось мне, о, тело твое — цветок наготы, говорил я, что вижу бога во плоти…» Но едва стихает любовный экстаз, как он с горечью понимает, что даже объятия любви не могут развеять отчаяние одиночества. Любовь оборачивается танталовыми муками, цепью, которая сковывает «одиночество двоих». Потому и заканчивается этот раздел стихотворением «В луже» (En un charro), через которое рефреном проходят слова «в луже слез».

Это отчаяние пронизывает собой и стихотворения второго раздела. Один из сонетов, озаглавленный, как и весь раздел, «Человек» (Hombre), завершается словами: «Это и называется быть человеком: полные пригоршни ужаса. Быть и не быть,- вечное и преходящее. Ангел с огромными крыльями в цепях!» Но если в первом разделе «лужей слез» представало сердце влюбленного, то здесь отчаяние героя, его рыдания оказываются лишь каплей страданий человечества: «Слезы, разлившиеся точно слезы, молча текут по пустьшным улицам, заливают ноги…» и «…не на что опереться, и каждая колонна — всего лишь мрак и безмолвие». Но там, где рядом с «Я» появляется «Мы», мрак и безмолвие неизменно лишаются абстрактно-метафизической оболочки, обретают черты реальности, враждебной человеку. Обличение действительности достигает кульминации в стихотворении «Прилив» (Crecida). Здесь уже не слезы, а море крови заливает все вокруг поэта, и он погружается в этот кровавый поток с головой. Но и безмолвие вопиет: «Ужасная жажда издает вопли в этой крови». Грозное молчание, кричащее о несправедливости окружающего мира,- лейтмотив последнего раздела книги. Но мысль автора на этом не останавливается. Не отчаяние, а жизнестойкость и радость должны восторжествовать на земле. «Как могли бы мы дышать и жить, если бы пространства вокруг не были полны радости и любви?» — этим вопросом, в котором уже содержится и ответ, завершает поэт свой сборник.