Стихи Брюсова 1914-1917 годов о войне

Стихи Брюсова 1914-1917 годов о войне собраны в трех отделах «Семи цветов радуги» и в одном из отделов «Девятой Камены». По духу и стилю они сравнительно мало отличаются от журнальной патриотической лирики того времени. На фоне брюсовской поэзии они не представляют собой принципиально нового явления. Хотя к 1914-1915 годам Брюсов во многом отошел от своего метода героизации действительности, в его патриотических стихах этот метод продолжает применяться. Наряду с конкретно-описательным изображением войны с помощью детализированных батальных образов — вплоть до зарядных ящиков, походных кухонь, стреноженных коней у казачьего становья, траншей, взрывов шрапнели и т. п. — Брюсов в тех же стихах прибегает к обычной для него культово-мистериальной символике.

Он называет войну «огненной купелью» и «чашей испытаний», которая протянута «рукой властительной» судьбы, и пиром, на котором хозяйничает смерть. Приветствуя бомбардировку Дарданелл англофранцузским флотом, Брюсов опять-таки представляет это событие в героическом плане — союзники превращаются у него в средневековых рыцарей-крестоносцев:

Спит Стамбул мусульманский… Он забыл крестоносцев Но чу! за Босфором — словно гром прогремел. То вновь крестоносцы с высоты броненосцев Засыпают снарядами валы Дарданелл! («На бомбардировку Дарданелл», 1915)

Грандиозность, масштабы войны, ее размах, то есть ее «количественная сторона», — вот те черты, которые в первую очередь привлекали внимание Брюсова:

Смотря в загадочные дали, Мы смело ждем безмерных дел («Наши дни», 1914; ср. «Когда смотрю в декабрьский сумрак ночи»)

Но это не все. Как уже говорилось, не только в военной поэзии Брюсова, но и в его поэтическом творчестве в целом намечались тогда признаки кризиса. Мужественная энергия, которая поднимала его поэзию в эпоху ее расцвета над уровнем комфортабельного домашнего модерна, явно выдыхалась. Поэт-первооткрыватель начинал понемногу повторять самого себя. Путь традиционной, апробированной общей прессой поэзии возникал перед ним как реальная угроза. Постепенно начиналось то, что можно было бы назвать процессом обызвествления поэтической ткани творчества Брюсова. Уже во «Всех напевах» даже благожелательная Брюсову критика усматривала повторы, «реминисценции из самого себя», хотя эта книга принадлежит еще к лучшим созданиям поэта. В его дальнейших сборниках количество перепевов и готовых стилистических формул, общих мест увеличилось. В особенности это относится к тому, что сохранило в поэзии Брюсова характер нормативного, высокого стиля.

Брюсов не останавливается, например, перед шаблонным сравнением поэзии с венком, который состоит из роз, но в котором есть и шипы («Близкой», 1907). Он отваживается сказать про героиню, что она «как лань пуглива» («Женский портрет», 1913). В духе все тех же трафаретов Брюсов сравнивал страдание с крестными муками, траву — с изумрудом, звезды — с жемчугом, называл свою жизнь челном, который «давно с непогодами дружен», любовь — роковой, обман — сладостным, поэта — магом, иногда — вещим магом и т. д. Вместе с тем и в новых для него, «эмпирически-описательных» стихах из отдела «Родные степи» Брюсову нередко приходилось повторять формулы, давно уже закрепленные в русском искусстве. Все эти брюсовские упоминания об «убогости соломенных крыш», о «забытых усадьбах» и дряхлеющих «парках вековых», о серой вороне, сидящей на сухой осине, о страннике «в сером рваном армяке» не могли не казаться взыскательным читателям Брюсова привычными и хорошо знакомыми.

Эстетическое неблагополучие всех этих формул, сравнений и эпитетов заключалось не столько в том, что они сами по себе были широко распространены, но главным образом в том, что Брюсов недостаточно обогащал их новым познавательным, художественно действенным смыслом, принимая их в готовом виде. Подобные стилистические и смысловые штампы, конечно, тормозили проникновение брюсовской поэзии в глубину жизни и в значительной мере лишали ее художественной свежести. Поэтическое слово может сохранять свою действенность лишь постольку, поскольку за ним стоит новое, раскрываемое поэзией содержание, переосмысление объекта или новый поэтический потенциал, влияющие на содержание. Именно так обстояло дело в период расцвета брюсовского творчества. Но как только содержание было «завоевано», как только Брюсов перестал открывать его или ограничивался «полуоткрытиями», удовлетворяясь во многих случаях лишь вариациями на старые темы, — все эти формулы «высокого стиля», а иногда и образы повседневной действительности превращались в поэтические декорации, отодвинутые от живой жизни или только имитирующие ее. Разбирая так называемую «военную поэзию», наводнившую русскую периодическую печать 1914 года, Маяковский в качестве одного из образцов этой поэзии цитировал стихи Брюсова:

Не вброшены ль в былое все мы, Иль в твой волшебный мир, Уэльс? Не блещут ли мечи и шлемы Над стрелами звенящих рельс?

И тем не менее ни увлечение войной, ни перепевы, ни тенденция к вялой эстетизации, ни тяготение к камерным темам не подчинили себе поэзии Брюсова целиком. Широта и размах творческой мысли Брюсова, его историзм, сознание обреченности старого мира, его неудержимый порыв в будущее избавили его от того трагического разрыва с жизнью своей страны, к которому в дни Октября пришли многие из окружавших его поэтов и прозаиков — эстетов, идеалистов и реалистов.