Стихотворения Твардовского на военную тематику

Все, кому случалось побывать в Смоленске, наверняка посетили курган Бессмертия в Реадовском парке. Этот величественный монумент на юго-западной окраине города создан руками самих жителей. Землю несли кто в чем мог со всей округи — отовсюду, где за двадцать шесть с половиной месяцев оккупации гитлеровские палачи расстреляли и замучили более 135 тысяч человек.

Тогда, в 1943 году о мемориале и речи не было, но обо всем, что выпало на долю земляков, что претерпел «край, страдающий в плену», пришедший «вместе с нашею победой» Твардовский знал.

После уже известного вступления «Отцов и прадедов примета…», завершавшегося грозной строкой: «Гром грянул — началась война…» — следовала глава «Голошение»1. Что означает это слово, вероятно, мало кому в наши дни знакомое? Заглянем в толковые словари — «обрядный плач с причитаниями, особенно по покойнику».

Но им же сопровождался и свадебный обряд, и проводы солдат. Голосили по тому или над тем, кому обратный путь домой заказан, кто покидал его надолго или навсегда.

Глава начиналась так:

Из века в век, из рода в род, Из дальней старины В крови у женщины живет Чутье беды — войны. И это давнее чутье Ей камнем давит грудь, Когда она тебе белье В любой сбирает путь. Тому чутью ни слов, ни слез Невдосталь в час войны И голошеньем разнеслось Оно по всей стране…

Два стихотворения — «Война, воина. Любой из нас…» и «Под вражьим тяжким колесом…» — датированы 1942 годом, а из комментария к ним узнаем что в рабочей тетради автора они помечены 12 августа 1942 года и являются не чем иным, как вариантами главы «Голошенье». В окончательный текст они не вошли.

Третья глава публикации «Коси, коса…» вам уже известна как вторая глава. От первого варианта она разнится лишь несколькими новыми строфами, затем следовала глава «Беженцы», появившаяся в газете 11 декабря В ней рассказано о бесконечном людском потоке что «на восток От фронта гнал колеса» и «столько вывалило вдруг Гуртов, возов, трехтонок, Коней, колес, детей, старух, Узлов, тряпья, котомок…», а отражены в ней впечатления «кипящего лета войны» 1941 года на Украине.

Однако со временем глава эта претерпела немалые изменения. Если в первом ее варианте речь шла лишь о том, как «огромный край война гнала С поспешно взятой ношей», то в окончательной редакции мы читаем и о том, как «за черенки взялись лопат. За тачки бабьи руки», как

Готовы были день и ночь Копать с упорством женским, Чтоб чем-нибудь войскам помочь На рубеже смоленском. Чтоб хоть в родимой стороне, У своего порога, Хотя б на малый срок войне Перекопать дорогу…

Перед нами уже не беспомощный неуправляемый поток, а противостоящая войне сила женской, материнской любви, женщины, отстаивающей самое дорогое — жизнь детей, мужей, отцов, независимость Родины. И отнюдь не случайно наша послевоенная литература с огромным почтением и неподдельной любовью отдала дань подвигу женщины на войне. «Вспомним… только один подвиг русской бабы в минувшей войне… — говорил на VI съезде писателей Федор Абрамов. — Ведь это она, русская баба, своей сверхчеловеческой работой открыла второй фронт, которого так жаждала Советская Армия… Зачастую сама голодная, разутая и раздетая… с истинным терпением и безропотностью русской крестьянки несла свой тяжелый крест вдовы-солдатки, матери погибших на войне сыновей»1. Не меньшую дань отдала этой теме наша многонациональная литература, воспев на своих страницах женщину-мать, женщину-патриотку, а в их лице — Мать-Родину.

Об этом многие строки А. Адамовича, Я. Брыля, В. Быкова, Ч. Айтматова, писателей Латвии, Литвы, Украины.

Глава «Гостинчик» повествует о тех же горестных воспоминаниях страшных дней отступления, когда противник приближался к Москве. В дальнейшем она частично вольется в пятую главу поэмы, рассказывающую о горькой правде тех дней, о том, как «сынов родной земли… по той земле вели на запад под конвоем», а «бабы всем подряд заглядывают в лица», пытаясь ненароком передать припасенный узелок немудрящей снеди:

Прими, что есть, солдат; Кивни, скажи что-либо, Мол, тот гостинец свят И дорог, мол. Спасибо

Это одно из самых горестных мест, и в окончательном варианте поэмы Твардовский скажет о невозможности, недопустимости забвения тех мук: «Нет, мать, сестра, жена, И все, кто боль изведал, Та боль не отмщена И не прошла с победой».

И наконец, последнее повествование, завершающее ту военную публикацию, — «Солдат и солдатка» , в поэму не вошло. С 1945 года оно станет известно как самостоятельное стихотворение «В пути». Завершалась публикация так:

В огне, в огне полсвета, Огнем горит закат. Семья в дороге где-то, В пути отец-содат.

Поэма оказалась в полной зависимости от времени, от самого хода войны. И снова Твардовский «песню отложил, прервав на половине», а в феврале того же 1944 года вернулся к «Теркину».

Но «Дом у дороги» не забыт и не отложен — иногда в замыслах поэта он выдвигается на передний край, как бы опережая «Теркина»: «До окончательного окончания «Теркина» хочу закончить другую штуку, которую начал уже давно, но она, пожалуй, и не могла быть кончена до нынешнего этапа войны…