Судьба человека в рассказах Шукшина

Но, подойдя к этой сложной проблеме и лишь пунктиром ее обозначив, Шукшин увидел себя вынужденным сделать и следующий шаг в ее разработке — довести судьбу человека, подобно Ольге не нашедшего «нравственной крепости», до логического завершения, до того крайнего предела, на котором будет возможен и новый — более масштабный — нравственный вывод; Вывод об ответственности. Вывод о том, что измена самому себе, своей связи с нравственными традициями народной жизни влечет за собой как закономерное возмездие разрушение личности, ее нравственную гибель.

К этой теме Шукшин обратился в киноповести «Калина красная».

«Перед нами — человек умный, от природы добрый и даже, если хотите, талантливый. Когда в его юной жизни случилась первая серьезная трудность, он свернул с дороги, чтобы, пусть даже бессознательно, обойти эту трудность. Так начался путь компромисса о совестью, предательства — предательства матери, общества, самого себя. Жизнь искривилась, потекла по законам ложным, неестественным.

Разве не самое ивы тересное и не самое поучительное обнаружить, вскрыть; законы, по которым строилась эта неудавшаяся жизнь?» Так определял Шукшин идейно-! художественную суть «Калины красной». И еще$ «В избранном нами случае только развернутая картина драмы одной жизни — с ее началом и концом — может потрясти, убедить. Вся судьба Егора погибла — в этом-все дело, и неважно, умирает ли он физически. Другой крах страшнее — нравственный, духовный. Необходимо было довести судьбу до конца.

До самого конца… К гибели вела вся логика и судьбы и характера» .

Как и все почти ленты Шукшина, фильм «Калина красная» вызвал бурные споры. В печати. На многочисленных творческих конференциях. В сотнях и сот-НП.

Ч зрительских писем. Безграничное восхищение и скептическая усмешка, безоговорочное признание и

Столь же категорическое неприятие — таков был диапазон, в котором располагались высказываемые оценки.

И опять же, как и почти во всех предшествующих случаях, Шукшин оказался вынужденным объяснять, растолковывать зрителям и критикам основную идею своего фильма. В выступлениях перед зрителями, в газетных и журнальных интервью, в специальной статье «Возражения по существу».

И вот что, пожалуй, более всего примечательно: разъясняя идею фильма и в первую очередь образ Егора Прокудина, Шукшин оперировал не столько тем, как образ этот объективно слояшлся в повести и в фильме, сколько совершенно новой его трактовкой, которая возникла у него, у автора, лишь сейчас, на наших глазах, в итоге какого-то нового, «дополнительного» осмысления. Так, например, пока зритель решал для себя вопрос, случайна или нет гибель Егора Прокудина, Шукшин пришел к выводу, что не только не случайна, но что Егор и «сам неосознанно ищет смерти».

Шукшин, надо сказать, это понимал. В статье.»Возражения по существу» он так и написал: «Говорю тут, а понимаю: это ведь, в сущности, третье ос^ мысление жизни и характера Егора Прокудина, два было — в новости и в фильме. Теперь, по третьему кругу, я свободнее и смелее, но позиция моя крайне уязвима: я должен защищаться и объяснять. Я допускаю, что этого могло не быть, будь я недвусмысленней, точнее и глубже в фильме, например» .

Столь резкое заострение идеи, находящееся в слишком явпом противоречии с материалом фильма , заставляет поставить вопрос: а правилен ли вообще тот путь, который привел Шукшина к этому заострению, наличествует ли вообще в фильме тот смысл, который позволил ему сделать столь крайние выводы? Иными словами, такая ли уж погибшая душа Егор Прокудин, что никакой другой исход для него невозможен, кроме смерти?

Сразу же оговорюсь: я отнюдь не за «счастливый» финал, и Шукшин, на мой взгляд, совершенно прав, приводя своего героя к гибели. Трагический финал потрясает зрителя, заставляет его глубже, пронзительнее ощутить цену жизненной ошибки Егора — в этом

Особая убеждающая сила. Но ведь это разные вещи — гибель человека как одна из возможных расплат за допущенные им когда-то ошибки и гибель как единственный исход, как нечто предопределенное и мотивированное самим характером человека, когда все другие исходы для него заведомо закрыты.

Смерть Егора Прокудина воспринимается именно в первом смысле — и никак иначе. Ибо сколько бы мы пи перечитывали повесть и ни прокручивали в памяти фильм, каких-либо признаков «нравственного, духовного краха» Егора мы все равно но обнаружим. Ею преступное прошлое, за которое он якобы должен понести неминуемую кару, остается для нас, как и в случае с Ольгой Фонякиной, где-то «за кадром». Мы знаем, что в прошлом он — вор-рецидивист, но для нас это всего лишь «анкета», сухая умозрительная экспозиция, пе заражающая нас, в сущности, никаким определенным г; нему отношением — разве лишь некоторой настороженностью, рассудочной настороженностью.

Зато когда он появляется перед нами как живое действующее лицо, то мы сразу же проникаемся тем «чувством счастливой и одновременно мучительной влюбленности», о котором так хорошо сказал критик Константин Рудницкий. «Сострадаешь ему, смеешься над ним, им восхищаешься и возмущаешься, а в иные моменты замираешь от ощущения собственной, уже неодолимой связанности с его судьбой».