Судьба Николая Гоголя: пример обостренных противоречий

Она соединяет противоположное: искреннее увлечение и не менее искреннее непонимание, вплоть до абсолютного непринятия того, что он в самом себе и собственному творчеству считал важнейшим. Если бы эти расходящиеся оценочные комплексы отображали лишь противоречие читательской и исследовательской рецепции, то подставь вести речь о чем-то над обычное, наверное, не было б. Кто из великих такого избег? Кто из классиков мировой изящной словесности не пострадал от глухоты и слепоты современников и потомков или от их чрезмерной, нерассудительной любви? Но с Гоголем все иначе. Он до сих пор не знает покоя не потому, что его или любят, или не понимают и даже клянут, не потому, что какое-то «среднее» отношение к нему остается делом невозможной. Эту свою судьбу он собственноручно сделал именно такой.

Или замечтавшийся горделиво, едва не спесиво, считал себя гением что расставляет указатели человечеству, или люто казнил за греховность и плачевность.

Кажется, что преждевременную смерть он избрал из той же причины: не был в состоянии взгромоздиться за границы очарованного круга невыносимых противоречий. Итак, современников, которые, начиная из Белинского и московских славянофилов, крайне агрессивно задействовали относительно него модель «любви — проклятий», и поколение потомков, которые эту модель и до сих пор не оставили, предъявлять обвинение нет смысла. По крайней мере к той поре, пока не признаем: Гоголь последовательно и настойчиво создавал подпочву для этого, он сам сделал себя таким — вечным пленником противоречий.

Но просто признать — справа весьма легкая. Сложнее выяснить, какую же исследовательскую перспективу, которые горизонты понимания Гоголя открывает это признание и, вообще, действительно ли открывает? Следует также выяснить: из которой причины эти разительные противоречия до сих пор не были адекватным чином оцененные, чему стараемся их обминать, будто не замечаем того, что не заметить невозможно?

Последний вопрос — ключевой. И ответ на него, кажется, есть возможной. Здесь имеем вести речь об ограниченности методологических установок, которые издавна служат настроенной науке. В случае с Гоголем она старается преодолеть то, что преодолеть невозможно. Традиция, давняя традиция помысла требует осуществить невыполнимое. Позитивистская парадигма предопределяет тяготение к непротиворечивому результату, который имеет все окончательно растолковать, разложить по полкам, т. е. найти смысл в противоречиях. Сохраняя верность позитивизма, получаем Гоголя не такого, которым он есть, а такого, которого стремимся и способные себе создавать.

Итак, его противоречий мы до сих пор боимся. Следует попробовать избавиться страха.

Существует интеллектуальная доктрина, которая противоречий не избегает, которая отправляется им навстречу, превращает их бытие на средство собственной реализации.

Человеческий ум всегда стремился полной, окончательной и непротиворечивой системы миропонимания. Определенным чином человечество это устраивает: этапность возникновения научных истин, их рассматриваются как что-то целиком естественное. По крайней мере как такое, что не мешает, а, наоборот, оказывает содействие общему прогрессу научного знания и технологий. Реконструкция этого отнюдь не возражает. Лишь заостряет внимание на потому, что прогресс ума создает метафизическую иллюзию «присутствия» абсолютной истины — все достижения ума выглядят постепенным к ней приближением. Но кто убежден, что когда-то приблизимся окончательно? Этот вопрос делает наглядным противоречие, которое невозможно одолеть, — именно на таких противоречиях сосредоточивает внимание реконструкция.

Но гуманизм не редуцируется к успокоительной иллюзии относительно того, что когда-то там, в неопределенном будущем, противоречие исчезнут и все будет хорошо. Гуманизм реконструкции предлагает не закрывать глаза, не сторониться непреодолимости противоречий. Он призывает воспользоваться их энергией, сделать ее, эту одвичну силу бытия, достоянием человеческого ума.

Гоголь с таких. Он настоящий гений бытия на сечении противоречий. Таким, именно таким следует его воспринимать. Уже во время своего первого бегства за границу он написал в письме к матери о том, что со временем превратилось на основное противоречие его творческой личности: «Часто я думаю в себя, зачем Бог, создав сердце, может единственное, по крайней мэр редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркой любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем вон одел все ато в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирение?».

Противоречие возникали и формой, и сущностью реализации личности Гоголя во всех без исключения ее проявлениях — даже в сфере сугубо бытовой. Непонятный, загадочный, странный — эти определения и многочисленные другие, близкие к ним, много раз повторяются в воспоминаниях современников. Кого-то он просто приводил в удивление, других пугал, обсыпал морозом, приводил в негодование. Наиболее доброжелательные взволнованно искали объяснение и оправдание его неординарному поведению, склонности к мистификациям, непривычной манере одеваться, его необыкновенному гастрономическому вкусом и множества других чудных мелочей, в которых выплескивалась наружу противоречивая сущность его личности. Для всех он был таким — человеком, который понять крайне тяжело, невозможно.

О Гоголе можно было написать две биографии, стоит только распределить материалы в нем на две части: светлое лицо и темное. В сущности, биографы, начиная с самых ранних, Кулиша и Шенрока, так и поступали. Вот почему у нас к сим порам нет единого Гоголя. Следовало бы наконец признать противоречивость натуры Гоголя и оставит попытки примиряющего синтеза. Подводить автора «Мертвых душ» под «гармонью» — значит подменять его личность собственным вымыслом. К этому следует прибавить одно: не только биография, все творчество Гоголя от самое ее начала была мощным и, как оказалось со временем, опасным для самого художника проявлением противоречий.

Реконструкция произведений Гоголя — дело, которое требует еще и временной перспективы, необходимой, лишь бы просто к ее методологии. Но уже сегодня следует — хотя бы в первом приближении — очертить ее основные задачи и направленность. Двухсотлетний юбилей художника к этому просто обязует: сколько же можно закрывать глаза, притворяясь, что не видим его противоречий?

То, что сознание Гоголя разрывалась между полюсами «украинское — русское», признаем лишь ради того, лишь бы последовательно одолевать это противоречие в пользу украинского или русского. Уверяем, что присутствие русского в его творчестве — присутствие сугубо отрицательное. Пишем, что «Мертвые души» Гоголь называл «русской поэмой», лишь бы было понятно, что она не является «русской». Показательно, что на'»других берегах» противоречие издавна одолевали с точностью к наоборот — в пользу русского. Владимир Набоков сделал наглядным эту методику с полной откровенностью: «В период создания «Диканьки» и «Тараса Бульбы» Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасть… Когда я хочу, чтобы мнет приснился настоящий кошмар, я представляю себя Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом».

Рядом с этой цитатой поставим другую — из современного украинского исследователя, который предлагает вообразить, как могло сложиться, если бы Гоголь не умер весьма рано и продолжал писать о родном, украинское: «…Старенький Гоголь в родной Василивци вдохновенно дописывает третью книгу своих «Вечеров». ее завершения подсказывают колокольчики, которые будят тишину рождественского утра. У Набокова — «кошмар», здесь — искреннее восхищение…