Свобода и любовь в лирике Пушкина

Свобода при всей ее притягательности оказывается для Пушкина все-таки не высшей ценностью, как у романтиков. Страсть, преданность оказываются еще более могучими чувствами, чем влечение к свободе. И в этом — его отход от романтизма. В элегии «К морю» столкнулись романтическое желание свободы, безграничного движения, которое возможно для моря — стихии природной, и трезвое сознание того что человек живет по другим законам.

Преодоление трагедии для Пушкина здесь возможно потому, что человеку даны верность, память, чувство, внутренняя свобода: «В леса, в пустыни молчаливы Перенесу, тобою полн, Твои скалы, твои заливы, И блеск, и тень, и говор волн». У Пушкина не отняли моря — прощание не может его отнять, ибо красота в душе человеческой не умирает. Свобода и любовь для Пушкина не только чувства, соперничающие в сердце человека; любовь для поэта — тоже свобода, ибо ей нет границ, она не подчиняет никому и ничему, даже собственной воле человека. В лицее любовь Пушкина предстает поэту как одухотворенное страдание . В «Желании» он пишет: «Мне дорого любви моей мученье — Пускай умру, но пусть умру, любя!» В период южной ссылки любовь начинает звучать как слияние со стихией жизни, природы; любовь уподобляется вдохновенно творчества.

Стихотворения 1825 года — «Сожженное письмо» и «Я помню чудное мгновенье…» — открывают любовь как неискоренимое никакими враждебными обстоятельствами чувство, как неотъемлемую стихию человеческого сердца. Безжизненность ссылки, «мрак заточения», казалось, убили любовь, но она воскресает снова и ведет к чувствам неизмеримо более сильным, чем прежние. Не «томленья грусти безнадежной», а «упоенье» полнотой жизни приходит к поэту.

Мгновенье оказывается сильнее годов, хрупкая красота могущественнее мятежного порыва бурь. И этом для Пушкина — чудо любви, с которой вместе воскресают «и божество», и вдохновенье, и жизнь, и слезы…». Исследователи пушкинского творчества не раз замечали противоречие между реальной А. П. Керн, с которой посвящено стихотворение, и «гением чистой красоты», представшем в лирическом произведении в обобщенном, очищенном от конкретно — бытовых черт виде. Очевидно, это противоречие ощущал и сам поэт: по признанию Керн, он смутился, когда из главы «Евгения Онегина», которую Пушкин дарил Анне Петровне при прощании, выпал листок со стихотворением. Стоит сравнить портрет А. П. Керн и рисунок Пушкина, изображающий ее.

В одном случае мы видим милую, обаятельную и простодушии женщину с волосами цвета льна, чуть наивными глазами, полными печали. На рисунке Пушкина в облике Керн появляются изящество и грация античных богинь. Музыка движений, благородство черт приданы оригиналу, поэтической силой, вдохновением пушкинского чувства.

Такой Пушкин видел Керн в поэтическом воображении. Так притягательны для Пушкина воспоминания о море, о молодых надеждах, о любви… Величие, мощь и сила, которыми наделено море в стихотворении «Прощай, свободная стихия!…», противостоят состоянию и судьбе поэта.

Он — «тихий» и «туманный», он «окован», море — своенравно и неодолимо. Море зовет возможностью свободы, разнообразия жизненных впечатлений, «брег» скучен именно оттого, что он «неподвижный».