Сюжет романа Эмиля Золя «Тереза Ракен»

В экспозиции «Терезы Ракен» разлита безысходная, непереносимо горькая тоска. «Когда Тереза в первый раз вошла в лавку, где ей отныне предстояло проводить дни, ей показалось будто она спускается в сырую могилу. Тошнотворное ощущение подступало ей к горлу, тело содрогалось от ужаса». Живя рядом с ничтожным Камиллом и его слащавой ограниченной матерью, «Тереза, неподвижная, спокойная, как и остальные, со стороны наблюдала за этими мещанскими радостями, за этим безоблачным благополучием. А в душе у нее звучал дикий хохот…». Так мотивируется «право» героини на прелюбодеяние. Но среда и загнанный внутрь темперамент Терезы превращают обывательский адюльтер в чудовищную драму, которая показалась Сент-Беву более разительной, чем история Эгисфа и Клитемнестры.

Знаменитый критик упрекал Золя в том, что тот изобразил «бешеные страсти», которые, «раз вырвавшись на волю, уже не знают удержу». Молодой романист стремился использовать эту эмоциональную гипертрофию не только для доказательства своего «научного тезиса», но и в целях сюжетостроения. Весь роман состоит из цепи нервных, судорожных рывков во внутреннем состоянии героев, выходящем на поверхность фабулы.

Гнет окружающего бросил Терезу в грубые объятия Лорана. Ничтожность кружка Ракенов обусловила циническую безнаказанность ее поступков. Поглотившая молодую женщину физическая страсть толкает ее к участию в убийстве мужа. «Такая жизнь, с чередованием встрясок и успокоений» длилась несколько месяцев. Затем наступил пароксизм бредовых страстей, буквально сотрясающий сюжетный каркас романа. Один за другим следуют: эпизод потопления Камилла, внезапный приступ взаимного отчуждения, физического отвращения у Терезы и Лорана, кошмарная брачная ночь убийц. А затем безумные метания Терезы и Лорана в поисках спасения от самих себя. Лоран ищет забвения в отупляющей праздности. Тереза переходит от безудержной истерии к целительному самобичеванию, затем снова к диким ссорам, к разврату и жажде самоубийства. Но самые страшные эффекты порождает двойной узел в сюжете романа: на жизнь и на смерть Лоран связан с Терезой «чувством ужаса и пролитой кровью». Действие превращается в чудовищный дуэт пораженной болезнью тела и духа пары. В фабуле романа много надуманного, ее «логика» часто условна. Отдельные ее звенья повисают на подпорках из псевдонаучных экскурсов.

Автор в погоне за эмоциональными раздражителями использовал такие крайние меры, как анализ невысказанной душевной драмы парализованной матери Камилла.

И все-таки роман волнует. Об этом говорит письмо Виктора Гюго к Золя по поводу «Терезы Ракен»: «Дорогой и красноречивый собрат! У Вас точный рисунок, смелые краски, рельефность, правдивость и жизненность — продолжайте Вашу серьезную работу». «Книгой достойной внимания» называл «Терезу Ракен» Флобер. Позже Иван Франко, знакомя украинских читателей с этим романом, напишет: «…повесть производит громадное, страшное впечатление. Французская критика не привыкла к такому беспощадному анализу темных глубин человеческой души» .

«Тереза Ракен» и «Мадлена Фера» вызвали обвинения писателя в аморальности. Его называли «жалким маньяком», «которому доставляют удовольствие порнографические сцены». В «Терезе Ракен» старательно подчеркнуты автором чисто животные стимулы чувства, соединяющего любовников, откровенно изображены «сцены жгучей страсти, скотской грубости». Отношения Мадлены с Жаком, психологически более сложная история ее любви к Гийому уснащены во втором романе не менее оголенными физиологическими деталями. Однако молодой автор с возмущением отмежевывается от бульварной эротической литературы, ссылаясь на «научные» задачи своей работы.

«Пока я писал «Терезу Ракен»,- заявляет он в предисловии к роману (1868),- я забыл весь свет, я с головой погрузился в точное тщательнейшее изображение жизни, всецело отдавшись исследованию человеческого механизма, и уверяю вас, что перипетии жестокой любви Терезы и Лорана не представляли для меня ничего безнравственного, ничего такого, что может поощрить низменные страсти… Каждую сцену, даже самую острую я писал, руководствуясь лишь научным интересом».

Любопытно, что Тэн тоже считал «Терезу Ракен» «произведением «глубоко нравственным».

Действительно, вряд ли Золя был теперь менее морален, чем в период глубокого увлечения нравственными теориями Мишле, у которого он мог получить и первые уроки физиологической откровенности. Вернее, вопрос о моральности здесь вообще снимается. В «эротических» сценах чувствуется теоретический холод, то же, что и в портрете, стремление дать их «аналитическое» истолкование, подвести под общую научно-физиологическую проблему. Они, наконец, необходимы автору для разрешения последней.