Сюжет сказки Салтыкова-Щедрина «Коняга»

По манере повествования «Коняга» представляет собою как бы лирический монолог автора и в этом отношении напоминает сказку-эпопею «Приключение с Крамольниковым», очерк «Имярек» (из «Мелочей жизни») и предсмертную страницу незаконченных «Забытых слов». И совершенно очевидно, что такая художественная тональность названных произведений обусловлена тем, что в них речь идет о самых сокровенных идеалах писателя, о главном предмете его любви, о смысле и целях всей его жизни и литературной деятельности. Во всей сказке, от начала до конца ее, звучит трагическая нота, вся сказка пропитана чувством острой боли и мучительной тревоги гуманиста за судьбу подневольного труженика. Сказка рисует, с одной стороны, трагедию жизни миллионов русского крестьянства — этой громадной силы, находящейся в плену и во мраке, а с другой — скорбные переживания автора, связанные с безуспешными поисками ответа на важнейший вопрос: «Кто освободит эту силу из плена? Кто вызовет ее на свет?»

Примечательно, что в сказке крестьянство представлено непосредственно в образе мужика и в образе его двойника — Коняги. Человеческий образ казался Щедрину недостаточным для того, чтобы воспроизвести всю ту скорбную картину каторжного труда и безответных страданий, которую представляла собою жизнь крестьянства при царизме. Художник искал более художественный образ — и нашел его в Коняге, «замученном, побитом, узкогрудом, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами». Эта художественная аллегория производит огромное впечатление и порождает многосторонние ассоциации. Она вызывает чувства глубокого сострадания к человеку-труженику, поставленному в положение раба, и чувство негодования к тем, кто превратил человека в измученное рабочее животное.

Вместе с тем покорность и бессловесность Коняги, неосознанность им причин своего страдальческого положения — это художественный эквивалент пассивности, несознательности, покорности, характерных для подавляющей массы крестьянства царской России.

Коняга — символ силы народной, и в то же время — символ забитости, вековой несознательности. Коняга, как и мужик в сказке о двух генералах, — это громадина, не осознавшая своей мощи и причин своего страдальческого положения, это «не умирающая, не расчленимая и не истребимая», но плененная сила. Эта сказка, как и сказка-элегия «Приключение с Крамольниковым», свидетельствует, что в 80-е гг. в мировоззрении Салтыкова назревали серьезные перемены. Он по-прежнему оставался социалистом-утопистом — и в то же время обострялось его критическое отношение к теориям утопического социализма.

Он оставался крестьянским демократом — и вместе с тем усиливались его сомнения в способности крестьянства стать организованной общественной силой. Он был сторонником «мирных», легальных способов социально-политических преобразований — и все более убеждался, что в условиях самодержавной России они не оправдывают надежд. Если первая, философская часть «Коняги» представляет собой лирический монолог автора, исполненный беззаветной любви к народу, мучительной скорби по поводу его рабского состояния и тревожных раздумий о его будущем, то заключительные страницы сказки являются гневной сатирой на идеологов социального равенства, на всех тех пустоплясов, которые пытались разными теориями оправдать, опоэтизировать и увековечить подневольную судьбу Коняги.

В образе четырех пустоплясов сатирик высмеял либералов, славянофилов, либеральных народников и буржуазию. Все они заявляли о своей любви к народу, восхищались его выносливостью, и все они, каждый по-своему, заигрывал и с ним, но при этом не только ничего не делали для освобождения мужика из рабства, а, напротив, были заинтересованы в увековечении рабства.

Сказка о Коняге — сильная поэтическая картина, написанная яркими и жгучими красками. «Пыльный мужицкий проселок узкой лентой от деревни до деревни бежит; юркнет в поселок, вынырнет и опять неведомо куда побежит. И на всем протяжении, по обе стороны, его поля сторожат. Нет конца полям; всю ширь и даль они заполнили: даже там, где земля с небом слилась, и там все поля». На бескрайнем поле изо дня в день, из века в век трудятся Коняга и мужик — это эпическая картина в духе былинного эпоса. И с другой стороны, эта картина, созданная эпическим размахом кисти великого художника, не бесстрастна: она насквозь лирична, в ее образах и красках запечатлены сложные переживания и раздумья гуманиста, взволнованного судьбами народа, встревоженного за его будущее, за его жизнь.

Внести сознание в народные массы, вдохновить их на борьбу за свои права, пробудить в них понимание своего исторического значения — в этом состоит основной идейный смысл сказок и вообще всей литературной деятельности Салтыкова, и к этому он неутомимо призывал своих современников из лагеря передовой интеллигенции. И какие бы сомнения и огорчения ни переживал писатель относительно пассивности народной массы в настоящем, он никогда не утрачивал веры в пробуждение ее сознательной активности, в ее решающую роль, в ее конечное, может быть, как ему казалось в 80-е гг., очень отдаленное торжество.

В сказках блестяще реализовано щедринское понимание проблемы народности литературного стиля. Щедрин неоднократно выступал против псевдонародной манеры в литературе, против всевозможных попыток подделаться под русский народный толк, не имеющих другой цели, кроме кокетничанья мужицкими словечками.

«От всех этих попыток, — писал он, — так и разит тлением и ветошью, авторы их, очевидно, люди бывалые, общавшиеся с народом, даже знакомые с его пословицами и прибаутками, но в то же время положительно чуждые и народной мысли, и кровной народной нужде».

В противоположность этим псевдонародным сочинениям, Щедрин выдвигал требование: «Чтобы понять, что именно нужно народу, чего ему недостает, необходимо поставить себя на его точку зрения, а для этого не требуется ни нагибаться, ни кокетничать». Этому требованию всегда следовал Щедрин в своей публицистической и художественной практике. Ярким примером могут служить сказки, стиль которых противостоит всякого рода барским литературным попыткам подделаться под народную речь, искусственно изобрести примитивный слог для разговора с «меньшим братом».

Сказки написаны настоящим народным языком, богатым и ярким, сжатым и выразительным, простым без упрощений, красочным без украшений. Да, в сказках Щедрина зайцы изучают «статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые», и пишут корреспонденции в газеты; медведи ездят в командировки, получают прогонные деньги и стремятся попасть на скрижали истории; птицы рассуждают о капиталисте-железнодорожнике Губошлепове; рыбы толкуют о конституции и даже ведут диспуты о социализме. Но в том-то и состоит поэтическая прелесть и неотразимая убедительность щедринских сказок, что, как бы ни «очеловечивал» сатирик свои зоологические картины, какие бы сложные социальные роли ни поручал он своим зоологическим героям, последние всегда сохраняют за собой основные свои натуральные свойства.

Коняга — доподлинно верный образ забитой крестьянской лошади; медведь, волк, лиса, заяц, щука, карась, ерш, орел, ястреб, ворон, чиж — все это просто условные обозначения, не внешние иллюстрации, а художественные образы, живо воспроизводящие облик, повадки, свойства представителей животного мира, призванного волею художника дать едкую пародию на общественные отношения буржуазно-помещичьего государства. «Зверинец», представленный в щедринских сказках, свидетельствует о великом мастерстве сатирика в области художественного иносказания. Это проявлялось и тогда, когда для воплощения иносказательного смысла он обращался к образам, закрепленным фольклорной и басенной традицией, создавал свои оригинальные образы, каждый раз обнаруживая тонкую мотивировку и неистощимую изобретательность в иносказательных приемах.