Так кто же такие «мудрецы» в понимании современников Островского?

В эпоху безвременья, реакции, невольной паузы в истории в особенно бедственном и угнетенном положении находится мысль. И если внимательно прочесть комедию Островского, становится вдруг ясно, что именно ненавистью к глупости, безмыслию и сочувствием к угнетенному состоянию всякой сознательной мысли одушевлено сатирическое перо драматурга. «На всякого мудреца довольно простоты» — это «Горе от ума» 60-х годов.

Едва открыв пьесу Островского, легко убедиться, как охотно и многословно действующие ее лица говорят о своей и чужой глупости, мудрости, уме. Эти слова непрестанно на языке Глумова, Мамаева, Крутицкого и других героев комедии. Похоже, что их сознание загипнотизировано этой не слишком пригодной для светского разговора темой. Об уме и глупости говорят подробно, всласть, с кичливым самодовольством и неожиданной откровенностью.

Мамаев. …Какой же у вас резон? Г л у м о в. Никакого резона. По глупости. Мамаев. По глупости? Что за вздор? Глумов. Какой же вздор! Я глуп. Мамаев. Глуп! Это странно. Как же так глуп? Глумов. Очень просто, ума недостаточно. Что ж тут удивительного! Разве этого не бывает? Очень часто. Крутицкий. …Ко где же, я вас спрашиваю, вековая мудрость, вековая опытность… Мамаев. …Вот в чем вся беда: умных людей, нас не слушают. Глумова. Чтобы заметным-то быть, нужно ум большой; а людям обыкновенным трудно, ох, как трудно! Мамаева. Вы к сыну несправедливы, у него ума очень довольно. Да и нет особенной надобности в большом уме, довольно и того, что он хорош собою. К чему тут ум? Г л у м о в. Ума, ума у вас, дядюшка! М а м а е в. Надеюсь! и т. д. и т. п.

«Мудрость», «мудрецы», «глупость»; «ум», «ума», «об уме» — склоняется на разные лады в пьесе. Какой в этом смысл? Содержится ли тут что-то существенное, характерное или это не более как полюбившаяся драматургу насмешка над личными человеческими слабостями, водевильный прием, вызывающий, беззаботный смех над простаками и недалекими людьми? В таком случае тут есть почва лишь для самого поверхностного комизма. Но ироническое словечко «мудрецы» явно говорит о чем-то, большем. Не зря оно вынесено в название пьесы.

Как обычно, Островский оправдывает пословицу в сюжете. Когда в последнем акте Глумов понимает, что благодаря нелепой случайности — краже дневника он изобличен в двоедушии, ему ничего не остается, как признаться: «Вас возмутил мой дневник. Как он попал к вам в руки, я не знаю. На всякого мудреца довольно простоты». «Мудрецом» тут назван Глумов. Но разве только к Глумову, объяснившему под занавес свою неудачу известной пословицей, относится это ироническое словцо? Нет, той же печатью мечены и Мамаев, и Крутицкий, и Городулин, и Турусина. И развенчивая их глупость, косность и причуды, доводя до очевидности и обнажая изнанку защитной системы фраз и величавых жестов, Островский откровенно смеется надо всеми ими, говоря: на всякого мудреца довольно простоты.

Так кто же такие «мудрецы» в понимании современников Островского?

Целый сонм «новых деятелей» — составителей «прожектов», мнений, записок, возбудителей «вопросов», мастеров произнесения либеральных спичей породила пореформенная эпоха. Своею наследной мудростью не уставали кичиться и старозаветные ретрограды. За всеми ими и закрепилось в литературе конца 60-х годов едкое словечко «мудрецы».

Некрасов писал в эти годы: Не много выиграл народ, И легче нет ему покуда Ни от чиновных мудрецов, Ни от фанатиков народных…

«Мудрецы вздыхают,- вторил ему Щедрин,- соболезнуют, устрашают друг друга и — странное дело! — несмотря на пуганья только добреют да нагуливают себе жиру в борьбе с попраниями и глумлениями». Феденьку Кротикова Щедрин не раз называет «пустопорожним мудрецом», другой герой исправляет у него «на время должность мудреца», а однажды Щедрин даже называет страну, «которая всецело посвятила себя обоготворению «тишины», которая отказалась от заблуждений и все внимание свое устремила на правильность расчетов но ежедневным затратам» — «страною мудрых».

Островский идет в русле демократической литературы и публицистики, посвящая свою комедию проблеме «мудрости» — мудрости житейской и политической, старой, косной патриархальной мудрости и нового предприимчивого, беспринципного ума. Так когда-то в комедии Грибоедова, хоть и совсем в ином тоне и плане, проблемой стала беда свободного ума, и она не только определила идею пьесы, но и ее интригу: ведь ославив Чацкого сумасшедшим, ему отказывают в том, в чем он несомненно выше окружающих — в уме, который кажется чем-то вызывающим, неприличным в среде Скалозубов и Фамусовых.

Само обращение к теме «ума» и «мудрости» не было, таким образом, слишком большой новостью. Новостью оказалось то, что в пьесе, как бы посвященной теме ума, не нашлось ни одного положительного или хотя бы страдающего лица — все или глупы, или прохвосты. Ум стал предметом торга, инструментом обмана, даром изворотливости и, казалось бы, ничем более. Для Островского, свято верующего в разум, помнящего живые предания русской литературы, воспитанного пушкинским сознанием, что «ложная мудрость мерцает и тлеет пред солнцем бессмертным ума», для просветителя Островского такое попрание мысли было нестерпимым и требовало отмщения сатирой.

Пусть не покажется слишком уж общим, абстрактно морализующим подход драматурга к этой теме. Ум, глупость — понятия сами по себе изначально простые и, как бы сказать, общечеловеческие, облекаясь живой плотью, дают немало для понимания социальной психологии. Общественное положение людей, их взгляды и интересы, делают порой людей глупыми даже вопреки их природе и заставляют совершать поступки, противоречащие «здравому смыслу. Имущественные привилегии вынуждают действовать не по логике рассудка, а по классовой логике. Сила личного интереса, более могущественная, чем разум, толкает их на защиту реакционных идей и отживших учреждений… Так путем «противоестественного отбора» глупцы по природе и глупцы по обстоятельствам вербуются историей для поддержания косного и несправедливого порядка вещей.

Было бы ошибкой думать, что этот прием навязан лишь цензурными условиями и посему нес автору одни невыгоды: психологические этюды Щедрина, лишаясь памфлетной определенности, выигрывали в художественной типичности. Избегая указывать перстом на конкретные события и лица, давшие повод к его иронии, Щедрин самим исследованием психологического механизма высмеивал нечто более существенное, чем, скажем, банк Крестецкого уезда или скопинского городского голову.

Такие произведения, как «Признаки времени», «Письма о провинции» или «Господа-ташкентцы» Щедрина, представляли собою как бы парад-алле современных социальных типов в их наиболее выразительных движениях и позах. Сходным явлением в области драмы была комедия Островского. Пьеса, связанная интригой чисто внешне, представляла галерею саркастических портретов московских «мудрецов», выставленных для всеобщего обозрения и насмешки.