Темный лес Татьяниного сна или Умение различать истинные и мнимые ценности

Ночью, во сне, разворачивается в «Евгении Онегине» эпизод, который обыкновенно с трудом поддается комментарию. В самом деле, зачем внутри вполне реалистической «энциклопедии русской жизни» (В. Белинский) потребовался такой странной, так явно и резко выпадающей из «нормального» повествования «сон Татьяны»? Сон этот прочитывается и по языческому, и по христианскому символическому словарю, но — неодинаково. С позиции язычества сон, сновидение — это всегда перемещение в иномирие. В таком смысле для язычества сны не менее реальны, чем повседневная явь, — скорее более, ибо они обязательно вещие, пророческие: как раз потому, что они переносят героев в повышенно значимое пространство.

По всем законам языческой пространственной символики иномирие во сне Татьяны представлено дремучим лесом, его центр (средоточие его сил) — лесной избушкой, его граница — ручьем (река как граница двух миров). «Проводник» Татьяны в это иномирие, медведь, — тоже традиционный хозяин лесного царства не только в славянской, но и во всей индоевропейской мифологии. Для христианства — в высшем, абсолютном понимании — нет иномирия зла, нет и людей из этого иномирия зла по-христиански — лишь духовная пустота, зона отсутствия света и добра, его вселенская «тень». У зла нет и быть не может своего, законного, постоянного места в мироздании: зло коренится в мире духовном, в душе человека.

При этом ни один человек не имеет «злой души» (как скажет Пушкин даже о старухе графине из «Пиковой дамы»). Но человек может исказить, извратить природу своей души, если сделает из нее «игралище» страстей и эгоизма. Темный лес Татьяниного сна и делается символическим «пейзажем души» Онегина: ее потаенных «мрачных бездн», ее нравственного хаоса с демоническими чудовищами-страстями, ее эгоистического холода. Внешне в быту, в жизни Онегин, светский щеголь, скучающий в деревне столичный житель, — может казаться «очень мил». Духовные опасности, подстерегающие героя, на бытовом языке невыразимы, бытовым зрением невидимы. И эротическое наваждение, «тоска ночная», которая вторгается через Онегина в жизнь Татьяны, — тоже есть не простая девическая влюбленность, но смертельно опасное искушение духа.

И этого тоже нельзя покамест ни увидеть, ни прямо выразить фабульно, «реалистически», житейски. Лишь сон Татьяны делает возможным «сошествие во ад» онегинского духовного состояния; лишь сон выводит вовне внутреннюю чудовищность этого состояния, его угрозу не только для героя, не только для его друга, но и для героини. В старорусской литературе был такой популярный жанр: прижизненные «хождения по мукам» загробия. Сон Татьяны именно и вводит в новоевропейский, вполне «цивилизованный» роман в стихах старинный полуфольклорный жанр, а тем самым и христианскую духовную традицию, этот жанр породившую.

Теперь понятно, отчего композиционно иномирие попадает в литературные тексты чаще всего на сильных, особо отмеченных позициях: завязке действия или его кульминации. Как бы затейливо ни складывалась фабула произведения, ее настоящая цель и смысл, предназначение всех событий, суть и расстановка всех основных ее участников проявляются именно там, в иномирии: месте встречи с судьбой, которое определено вековыми символическими традициями и «изменить» которое воистину «нельзя». В романе нет ни одной даты, но, если внимательно читать его, можно точно установить, когда происходят события. Онегин уехал в деревню к дяде в то самое время, когда Пушкина выслали из Петербурга. Помните:

Онегин был готов со мною Увидеть чуждые страны; Но скоро были мы судьбою На долгий срок разведены. Отец его тогда скончался… …Вдруг получил он в самом деле От управителя доклад, Что дядя при смерти в постели…