Теория литературы: Традиции русского стихотворного романа

В этой публикации будет намечена магистраль романа в стихах как жанра, проходящая от «Евгения Онегина» через две главные точки: «Свежее преданье» Я. П. Полонского и «Возмездие» А. А. Блока. Разумеется, эту схему легко заполнить, достаточно назвать до Полонского «Евгения Вельского» М. Вознесенского (?), «Сашку» М. Лермонтова, «Двойную жизнь» К. Павловой, «Олимпия Радина» Ап. Григорьева и после него «Поэтессу» К. Фофанова, «Владимира Волгина» Н. Панова и многие другие. То обстоятельство, что здесь названы весьма не равноценные в поэтическом смысле произведения, малоизвестные, а кроме того, привычно относящиеся к жанру поэмы, не должно смущать: история литературы — это не перечисление высочайших вершин, и роман в стихах, в конце концов, — модификация поэмы.

Начнем со «Свежего преданья». Роман Я. Полонского — заметный и характерный результат прямого влияния «Онегина». Не всегда легко установить генеративные и типологические связи между произведениями, но здесь все лежит на поверхности. Незаурядное дарование Полонского уберегло его от последовательного эпигонства: следовать за «Онегиным», ни в чем не противоборствуя ему, — дело вполне безнадежное. Рассмотрим «Свежее преданье» на фоне «Онегина», обратив внимание на некоторые общие жанровые черты, на характер главного героя и образ автора в пределах первой главы. Но сначала несколько слов о романе в целом.

Полонский напечатал «Свежее преданье» в 1861 — 1862 гг. в нескольких номерах журнала братьев Достоевских «Время». Таким образом, оно выходило по частям, как то и подобает стихотворному роману. Редакция «Времени» характеризовала роман как «одно из замечательнейших произведений нашей текущей литературы». Это, по-видимому, не было простой рекламой, так как сам Достоевский в письме к Полонскому от 31 июля 1861 г. сообщал ему о «сильном разнообразном впечатлении» от романа, о «восторгах» Некрасова, о том, что Страхов «заучил три «…» главы наизусть» и т. п.

Однако впоследствии все это оказалось преувеличением, о котором дала понять критика из лагеря «Искры» и даже старый знакомый Аполлон Григорьев. В конце концов Полонскому стало ясно, что его роман теряет актуальность в бурную эпоху шестидесятых годов. Он его обрывает и в более позднем прозаическом прибавлении (1869) досказывает прозой фабулу романа с седьмой по двадцатую главу. Сейчас «Свежее преданье» основательно забыто. Предпоследний раз оно было напечатано 45 лет назад в «Библиотеке поэта». Роман иногда упоминается в общих обзорах, специальные работы нам неизвестны.

События, описанные в «Свежем преданье», относятся к 1840-м гг., то есть несколько отодвинуты от момента создания романа. В ее центре находится историко-культурный тип, известный до недавнего времени под названием «лишнего человека». Петр Ильич Камков, поэт и философ, — личность духовно одаренная, возвышенная, но при этом ущербная, социально не прикрепленная. Это не знатный, но образованный дворянский интеллигент с чувством отторженности от мира и самопогруженности, иначе говоря, то, что в расширенном смысле можно назвать онегинско-чаадаевским типом. Впрочем, Камков больше напоминает Рудина, чем Онегина, что подтверждается самим автором:

Увы! — Как Рудину — тогда Ему была одна дорога: В дом богадельни иль острога.

Однако Полонский тут же и отграничивает своего героя от тургеневского, тем более что у Камкова был реальный прототип — поэт Иван Петрович Клюшников:

Но между Рудиным и ним, Как поглядим да посравним, Была значительная разность. Характеров разнообразность Разнообразит вечный тип.

В то же время за Камковым-Клюшниковым По ряду совпадающих черт как-то невольно видится Чаадаев, умерший незадолго до написания романа. Видится, несмотря на то что в тексте косвенно назван год рождения Камкова — он сверстник Белинского, — несмотря на то что миросозерцание реального лица подчас диаметрально противоположно взглядам литературного персонажа (так, например, Чаадаев считал, что «Россия шествует только в направлении собственного порабощения», а Камков верил, что «придет время, и оно близко, когда крепостное право рухнет». Право на такое видение мы получаем потому, что многие произведения минувших эпох прочитываются на фоне позднейших поэтических структур. При всех требованиях историзма нам никогда не отрешиться от личного опыта. Так, читая в первом вступлении к «Поэме без героя» о поэте Всеволоде Князеве, мы подверстываем к нему облик и судьбу Осипа Мандельштама. Почему же теперь в «Свежем преданье» не увидеть за Камковым — Клюшникова, а за Клюшниковым — Чаадаева? Нечто подобное, взаимозамещение и «склеивание» персонажей, есть и в «Онегине»: за Евгением чувствуется сам автор (Пушкин) в восьмой главе, а во второй главе Евгений в спорах с Ленским напоминает молодого Чаадаева, причем Пушкин оказывается уже в роли Ленского. Конечно, «Свежее преданье», взятое вне жанрового контекста, семантически мелеет, но, прочитанное на фоне других романов в стихах, несколько смещает тип своей внутренней организации, приобретая большую глубину и сложность.

В ходе событий Петр Камков влюбляется в свою ученицу, юную княжну Ларису Таптыгину, отвергая в то же время притязания некой баронессы (персонажа без имени), женщины «бальзаковского» возраста, избалованной светской красавицы, далеко не глупой, но эгоистичной и тщеславной. Бальзака вспоминает сам Полонский, называя его «отцом тридцатилетних дам». Линия Камкова и баронессы представляется также вполне автобиографической, так как Полонский весьма страдал от внимания высокопоставленных дам в бытность за границей гувернером у Смирновых.

Любовь не удалась Камкову Из прозаической части мы узнаем, что Лариса сказала ему: «Вы не мой герой. Тот, кого я полюблю, должен походить на тот идеал мужчины и гражданина, который вы не раз рисовали передо мной, читая мне историю или толкуя великих поэтов» . Так, Камков, воспитав Ларису в духе романтического отождествления поэзии и жизни, одновременно воздвиг преграду между нею и собой. В конце он умирает от чахотки, смиряясь со своей участью, ибо, несмотря на духовный и нравственный максимализм, а точнее, благодаря ему, он не смог утвердить себя во внешнем мире. В судьбе Камкова отчасти виден тип грибоедовского или тургеневского конфликта, когда женщина оказывается сильнее мужчины.

Однако, как и в «Онегине», в «Свежем преданье» мы наблюдаем интеллектуальный вариант одного из самых основных русских национальных типов, который, ощутив в себе личностное начало, «выталкивается» из социальной среды или сам «отпадает» от нее. То, что в глубинных пластах народной жизни проявляется как отшельничество, странничество, на уровне поэтического сознания Аполлона Григорьева будет названо «Моими литературными и нравственными скитальчествами». Онегину очень и очень свойственна «охота к перемене мест». Но он передвигается не только в пространстве, столь же подвижен он и во внутренней своей структуре. Изнеженный юноша, «подобный ветреной Венере» в мужском наряде, модник на западный манер, Онегин трансформирован в иной модус в сне Татьяны, где он предстает русским удальцом, главой шайки чудовищ, который «из-за стола гремя встает». Татьяна во сне прозревает глубинную национальную основу Онегина, и не случайно в конце романа ему, как и ей, ведомы. С социальным «отпадением» связана также тема «ухода» в русской литературе. Уйти в скит, в революцию или в запой — лишь бы освободиться от невыносимой прикрепленности. Та же альтернатива предлагается и Камкову. Это напоминает нам контрастные возможности Ленского, которые у Кам-кова также не реализуются из-за его преждевременной смерти.

Нет, не случайно Ап. Григорьев не увидел в Камкове «кряжевой натуры», которую находил в Онегине и Печорине. Однако к кому ближе Камков — к Онегину или к Ленскому, это, в конце концов, не самое главное. Важнее всего, что перед нами еще одна модификация типа русского интеллигента XIX в. с его «пламенной беспочвенностью». Те же черты мы легко заметим и в образе автора у Полонского.

«Свежее преданье» с «Онегиным» роднит еще одна черта, которую можно считать своего рода жанровым признаком: тяготение к «Горю от ума». У Полонского эта ориентация начинается с заглавия, с описания светского поведения и патриархальных сторон московского общества, с характера главного героя и его любовной неудачи и кончается многочисленными явными и неявными реминисценциями: «Как поглядим да посравним» (с. 392), «Когда я прилетал в Москву Как юноша, когда-то праздный Любил я старую молву Ловить за хвост немного грязный» (с. 379), — или афоризмами:

Ума прибавится на грош, А сердца на алтын убудет.