Трагедия человека в мировой войне в творчестве Эриха Ремарка

Огромное влияние на эволюцию европейской культурной традиции оказала первая мировая война — доселе беспрецедентная в цивилизованном мире по своим масштабам. Эта война словно бы разрушила над головой миллионов людей кажущийся прежде незыблемым ценностный свод: в первую очередь это коснулось молодого поколения европейской интеллигенции, большинство представителей которого напрямую соприкоснулись с войной.

Позже они охарактеризовали собственное поколение как «потерянное» (впервые формулировка «потерянное поколение» была употреблена американской писательницей Гертрудой Стайн в разговоре с Э. Хемингуэем — и, тут же подхваченная, стала самоопределением целого поколения) . Это было поколение, брошенное на 4 года из университетских аудиторий и литературных салонов в окопы, прошедшее жестокую школу борьбы за существование. Люди, воспитанные на богатейших гуманистических традициях мировой культуры, должны были пережить ломку абсолютного самоотчуждения и на 4 года превратиться в нерассуждающие и абсолютно бесправные автоматы, лишенные даже права свободно распоряжаться собственной жизнью и права совершить свободный нравственный выбор, обязанные по приказу убивать и по приказу же — умирать.

И при этом каждая из воюющих держав вела войну под знаком тех политических, религиозных, нравственных ценностей, на которых в известной степени была воспитана интеллигенция этих стран: естественно, что и это во многом определило очень жесткий пересмотр этих ценностей в глазах будущих писателей «потерянного Поколения». Среди наиболее выдающихся писателей «потерянного поколения» принято выделять англичан Р. Олдингтона и О. Хаксли, немца Э. М. Ремарка, американца Э. Хемингуэя.

Эрих Мария Ремарк (1898 — 1970) родился в семье переплетчика. В 1916 году со скамьи учительской семинарии он был призван на фронт, участвовал в ряде боев и был несколько раз ранен. После окончания войны Ремарк сменил много профессий — был бухгалтером, коммивояжером, каменотесом на кладбище, агентом по продаже могильных памятников, шофером-испытателем, органистом церкви в психиатрической больнице, учителем народной школы.

С 1923 года Ремарк занимается журналистской деятельностью. Но в то же время все большую власть над будущим писателем приобретает потребность рассказать о своем прошлом. И вот в 1929 г. появляется роман Ремарка «На Западном фронте без перемен». Этот роман погружает нас в обыденную обстановку фронтового быта — нарочито спокойно и обстоятельно в романе описывается процесс умирания души в 18-летних парнях. Предпосланы роману следующие авторские слова: «Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов».

Главный герой романа (он же рассказчик) — недоучившийся гимназист Пауль Боймер, биография которого вызывает прямые ассоциации с биографией самого Ремарка, вместе со всем своим классом пришел в военное управление, чтобы записаться добровольцем. Так уж вышло, что часть одноклассников и на фронт попала вместе, а один из них, Мюллер Пятый, даже «таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены; под ураганным огнем зубрит он законы физики».

И вот в романе описываются все ступени обесчеловечения этих ребят.

Первой ступенью на этом пути становятся учебная команда со свирепым унтером Химмельштосом: «В течение десяти недель мы проходили военное обучение, и за это время нас успели перевоспитать более основательно, чем за десять школьных лет. Нам внушали, что начищенная пуговица важнее, чем целых четыре тома Шопенгауэра… Через три недели нам уже не казалось непостижимым, что почтальон с лычками унтера имеет над нами больше власти, чем наши родители, наши школьные наставники и все носители человеческой культуры от Платона до Гете, вместе взятые».

Единственное, что оставила в сознании новобранцев страшная учебная команда, в которой некоторые и умирали, — это осознание такого массированного обесчеловечения как полезного: «Мы стали черствыми, недоверчивыми, безжалостными, мстительными, грубыми — и хорошо, что стали такими: именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в окопы, не дав нам пройти эту закалку, большинство из нас, наверное, сошло бы с ума». Далее обесчеловечение идет медленнее, но оно продолжается. И вот уже никто не считает неестественным выпрашивать у умирающего в госпитале одноклассника его ботинки — не пропадать же добру.

И вот уже приходит привычка с юмором воспринимать самое страшное: «Кошмары фронта проваливаются в подсознание, как только мы удаляемся от передовой; мы стараемся разделаться с ними, пуская в ход непристойные и мрачные шуточки; когда кто-нибудь умирает, о нем говорят, что он «прищурил задницу», и в таком же роде мы говорим обо всем остальном. Это спасает нас от помешательства… Мы шутим не потому, что нам свойственно чувство юмора, нет, мы стараемся не терять чувства юмора, потому что без него мы пропадем». Этот «юмор обреченных» стал для ремарковских героев формой своего рода «душевной анестезии». Когда непереносима боль физическая — не обойтись без наркоза; когда рвет и корежит душу — таким «наркозом» становится способность не принимать ничего близко к сердцу, смотреть на людей «поверх голов», смеяться над чужим страданием и чужой смертью.

Видимо, в известных обстоятельствах действительно встает дилемма: либо подобная «душевная анестезия» — либо помешательство. Только через мир ремарковского романа проходит трагический вопрос: а когда война кончится — оттают ли души тех, кто был брошен в ее водоворот, или же защитная броня примерзла к их душам навечно. Ремарковские герои подсознательно чувствуют, что ближе к истине — второй ответ.

Итак, самое страшное, что ремарковские герои постепенно привыкают к обесчеловечивающей реальности войны и боятся мирного будущего. И когда, собравшись вместе, юноши в военной форме обсуждают планы на будущее, то воображение их теперь уже не простирается дальше выпивки, женщин да еще расплаты со свирепым унтером Химмельштосом.

Один из ребят в случае объявления мира прежде всего «напился бы», другой — «стал бы следить за Химмельштосом, чтобы не упускать его из виду»; впрочем, не один он строит планы относительно того, как бы устроить свою жизнь так, чтобы стать начальником над Химмельштосом и напомнить ему о прошлом. Вот такие горизонты теперь открываются перед глазами гимназистов в солдатской форме: выпивка, женщины, Химмельштос… И еще — уединение: «хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу, в полном одиночестве».

А ведь позади нет практически ничего; даже «льготные экзамены» на получение гимназического аттестата — в будущем, если оно, конечно, будет. И героя-рассказчика в редкие минуты прозрения вдруг охватывает острое и мучительное ощущение «потерянности» всего его поколения, поколения «железной молодежи», для разумной человеческой жизни: «Люди постарше крепко связаны с прошлым, у них есть почва под ногами, есть жены, дети, профессии и интересы; эти узы уже настолько прочны, что война не может их разорвать. У нас же, двадцатилетних, есть только наши родители, да у некоторых — девушка… А помимо этого мы почти ничего не знали: у нас были свои мечтания, кой-какие увлечения да школа; больше мы еще ничего не успели пережить. И от этого ничего не осталось… Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну».