Трагическое значение человеческих жертв в романе А. Франса «Боги жаждут»

XIX век привнес в вечный спор между личностью и объемлющим ее Целым элемент компромисса. С одной стороны, уже достоянием далекого прошлого было воспевание абсолютной свободы — та правда о человеке, которая открывалась на протяжении многих столетий, гласила: абсолютной свободы человек недостоин, абсолютная свобода личности — это самоуничтожение человечества. С другой стороны, в мир все более властно входило осознание ценности каждого конкретного человека — такого, каков он есть. Ценность человека при этом не ставилась в зависимость от совершенства его природы, как это было в эпоху Возрождения.

XIX век провозгласил: человек имеет право быть несовершенным, и никакие высшие цели, устремленные в «светлое будущее» во всевозможных его вариантах, не дают права через этого человека переступить. Наверное, ни в одном из предшествующих веков не могло появиться «Преступление и наказание» Достоевского — и не только по причинам, связанным с художественной традицией, но и потому, что никогда прежде не могла возникнуть такая постановка вопроса: да, старуха-процентщица действительно безнравственна, убога во всех отношениях и, главное, ничего, кроме вреда, приносить окружающим ее людям просто по своей природе не может (выводя подобного «монстра», Достоевский словно бы преднамеренно сгустил краски — во имя «чистоты эксперимента») — и тем не менее эта старуха имеет не меньшее право на жизнь, чем мыслящие, талантливые, наделенные нравственным чувством, способные принести в мир много добра молодые люди из окружения Раскольникова, и тем не менее ее жизнь священна.

Конечно, XIX век принес в мир не только идею терпимости и компромисса, революционные катаклизмы XX века также уходят частью своих корней в XIX век (а частью — намного дальше). И все же сам факт постановки на одну ценностную ступень счастья многих людей и всего лишь одной «бесполезной старушонки»; мировой гармонии — и жизни одного-единственного ребенка (Ф. М. Достоевский, «Братья Карамазовы») — это достояние именно XIX века.

Именно терпимостью к человеку проникнута литература европейского и русского реализма. Можно вспомнить в этой связи Бальзака или Золя. Герои их произведений — это земные люди, весьма несовершенные по своей природе, слабые и порой даже слишком слабые перед лицом мирских соблазнов — но этих героев не клеймят, не смешивают с грязью; им можно сочувствовать, в их мир можно мысленно погружаться, вовсе не испытывая при этом брезгливого отвращения (можно вспомнить в этой связи отзыв А. Моруа о Бальзаке.

По словам А. Моруа, Бальзак обладает «почти пасторским бесстрастием, как священник, исповедующий прихожан с необыкновенной быстротою»).

Идея первичности человека — человека реального — по отношению к любым «высшим ценностям» пронизывает все творчество Анатоля Франса (1856 — 1924), писателя, в творчестве которого словно бы сомкнулись Два столетия — XIX и XX. Эта идея и определила подход Анатоля Франса к разного рода революционным потрясениям. Анатоль Франс сам был связан с французским социалистическим движением, однако надежд на революционное изменение общества он не питал. Любая революция для него — лишь путь к усугублению социальных язв, существовавших и прежде; ненужное кровопролитие. По убеждению А. Франса, человеческие жертвоприношение во имя любой, даже самой великой и гуманной цели автоматически уничтожают эту цель. И вот в начале нашего века появляется роман Анатоля Франса с символичным названием «Боги жаждут»

Здесь Анатоль Франс переносит нас в эпоху Великой французской революции — эпоху великих надежд и всеобщего воодушевления. Ведь спереди — всеобщее братство. Надо только чуть-чуть напрячься, одержать победу над внешним врагом, сломить сопротивление врагов Республики внутри страны. И живет во Франции художник по фамилии Гамлен, которого с детства отличали обостренное чувство сострадания, «жалостливость ко всем несчастным», удивительная внутренняя чистота — Идеи равенства, братства и справедливости, лежавшие в основе французской революции, для Гамлена были святы. И революцию он воспринял именно как воплощение всех своих надежд. Но.. революции угрожают враги. Ее надо защищать…

Нет, Гамлен в принципе против насилия вообще. Но как быть, если ставка — судьба революции. Если в условиях осады со всех сторон любой предписанный властями и не вознагражденный страной карой в назидание другим поступок может быть опасен для революции. «Республиканцы, — снова заговорил Эварист, — люди гуманные и чувствительные. Одиноко деспоты утверждают, что смертная казнь несводимый атрибут власти. Суверенный народ в свое время отменит ее.

Робеспьер выступал против нее, и все патриоты были на его стороне; чем скорее будет издан декрет об отмене ее, тем лучше. Однако в действие его можно будет ввести не раньше, чем последний враг республики погибнет, сраженный мечом закона». Но только последний враг республики почему-то не спешит лечь под карающий меч закона. И чем больше выносится смертных приговоров — тем больше становится и «врагов республики», и людей просто недовольных. А они — разве не враги? Ведь в условиях жесточайшей осады то, что не идет на пользу революции, идет ей во вред. Даже высказанное в личной беседе недовольство, даже крамольные мысли…

Гамлен бросает рисование революционных игральных карт, на которых вместо валетов, дам и королей изображаются Гении Свободы и Равенства, и с радостью принимает предложение стать присяжным в революционном трибунале. А количество «врагов» все растет; растет и нагрузка на одну присяжную душу: «В следующие дни Эваристу пришлось одного за другим судить: бывшего дворянина, изобличенного в уничтожении зерна с целью довести народ до голода; трех эмигрантов, вернувшихся во Францию, чтобы разжечь в ней гражданскую войну; двух девиц из Пале-Эгалите; четырнадцать заговорщиков-бретонцев — женщин, стариков, юношей, хозяев и слуг… Эварист неуклонно голосовал за смертную казнь, и всех обвиняемых, за исключением одного старика-садовника, отправил на эшафот.

В течение следующей недели Эварист и его товарищи скосили сорок пять мужчин и восемнадцать женщин»…

А обвиняемых почему-то становится все больше, а силы присяжных — небезграничны. Но революция требует — и революционные судьи, не щадя себя, «изнуренные бессонницей и водкой», «штампуют» все новые и новые приговоры. «Все они, жестокие из добродетели или из страха, составляли одно существо, одну глухую, разъяренную голову, одну душу, одного апокалипсического зверя, который, выполняя свое естественное назначение, обильно сеял вокруг себя смерть… Они судили в лихорадочно-дремотном состоянии, вызванном переутомлением, судили, подстрекаемые извне, подчиняясь приказам свыше, под угрозами санкюлотов и «вязальщиц», толпившихся на трибунах и местах для публики, судили, основываясь на вынужденных показаниях свидетелей и горячечных актах, в духоте, отравляющей мозг, вызывавшей шум в ушах и боль в висках, застилавшей глаза кровавым туманом».

Кровавый механизм раскручивается все дальше. Гамлен с ненавистью относится к своей миссии палача, он осознает, что исторг себя из рода человеческого, — но и это для него есть долг перед светлым грядущим. Он обращается к незнакомому мальчику: «Дитя! Ты вырастешь свободным и счастливым человеком и этим будешь обязан презренному Гамлену. Я свиреп, так как хочу, чтобы ты был счастлив. Я жесток, так как хочу, чтобы ты был добр. Я беспощаден, так как хочу, чтобы завтра все французы, проливая слезы радости, упали друг другу в объятия… Когда ты станешь мужчиной, ты будешь обязан мне своим счастьем и невинностью.

А между тем, услыхав мое имя, ты предашь его проклятию». Но запущенный однажды механизм не остановить. Грядет термидорианский переворот, но механизм продолжает раскручиваться, только изменив направление. Увы, такова жестокая логика истории: кровавая революция, как правило, может повлечь за собой лишь кровавую реакцию. И под ножом гильотины уже — и Робеспьер, и его соратники по Конвенту, и «жалостливый ко всем несчастным» и беспощадный к «врагам» грядущего всеобщего счастья художник Гамлен. А боги жаждут. Новые боги жаждут новой крови.