Творец «Ругон-Маккаров» — первооткрыватель литературного анализа подсознательных процессов человеческой психики

Большинство критиков 50-60-х годов отказались от мысли о бесстрастном объективизме Золя в оценках человека и общества. Сегодня у этого «биолога в романе», «патриарха невозмутимого спокойствия» находят «взволнованную душу», «уязвимое сердце», «пылкую порывистость». Но и тут возникает опасность в оттенках истолкования. Снова вступают в силу статичные аналогии с юностью, упрощенный биографизм. «Сексуальная» драма с Бертой, нервная горячка 1858 г., гнетущие ощущения двадцатилетнего возраста, «Экран гения»,- все это якобы трансформировалось у зрелого писателя в систему болезненно субъективного видения мира, «эгоистического» лиризма, одевшего его наследие в столь вызывающие формы и краски искусства.

Есть и другие варианты: Золя — писатель, не только «верящий» в свое дело, но и «верующий», чья реформистская программа продиктована моралью христианского милосердия. Уже в «Сказках Нинон» и «Исповеди Клода» он будто бы выдвинул мысль «искупления человечества», доведенную до апогея в последней серии.

Говорится это гибко и мягко, с пиететом к таланту и славе автора, в «поисках правды» о великом писателе. Но, перелистывая страницы подобных работ, вспоминаешь горькие слова Золя, писавшего в 90-е годы об аналогичных «почитателях»: «Они ничего не узнали обо мне, ничего не почувствовали, ничего не поняли». Многое из того, что пишут теперь о Золе-метафизике или честолюбивом пропагандисте «личной доктрины», не ново и может быть найдено в таких, например, работах начала века, как полностью неверная книга Э. Сейера, объявившего Золя еще в 1923 г. носителем «мистико-революционного принципа» и «индивидуалистического империализма» в литературе.

В письме — предисловии к книге доктора Э. Тулуза Золя писал: «Мне никогда не нужно было ничего прятать. Я жил открыто, я говорил громко, без страха… все, что я считал необходимым и полезным сказать. Среди тысяч страниц, которые я написал, я не хочу ни одной уничтожить. Все, кто думает, что мое прошлое пугает меня, глубоко заблуждаются, потому что я сейчас хочу того же, чего хотел раньше, если мои приемы и изменились…».

В науке наших дней не существует, по-видимому, больше сторонников мысли, высказанной в свое время Эмилем Фагэ: «Годы ученья Эмиля Золя более бессодержательны и пусты, чем годы ученья всех известных литераторов». Но сущность органического контакта зрелого Золя с Золя-юношей, о котором говорит сам писатель, все еще в чем-то ускользает от его исследователей. Этот контакт подтвержден тематической, образной и стилевой связью, которая бросается в глаза всякому, кто занимается данным вопросом, и может быть засвидетельствована многими новыми по сравнению с уже замеченными критикой примерами. Знакомясь с эстетическим развитием Золя в 60-е годы, нельзя не отметить совершенно отчетливое нарастание в нем реалистических и «натуралистических» тенденций, а также социально-философских взглядов, приводящих к «Ругон-Маккарам», предвосхищающих «Три города» и «Четвероевангелие». Но хочется заглянуть глубже, за границы фактографии. Обнаружить духовное единство творческого пути великого художника-демократа, даже ошибки которого были порождены идеей служения литературы народу.

В нашем литературоведении часто употребляется обиходный термин «натурализм» для обозначения плоского эмпиризма и вульгарности в искусстве. Употребляется в том упрощенном, «подручном» смысле, где романтизм — синоним вымысла, реализм — типичности. Без углубляющих эти термины комментариев. Возможно, в каких-то случаях это и допустимо. Однако Франц Меринг еще в 90-е годы справедливо требовал исторического подхода к понятию «литературного натурализма», указывал на то, что это понятие «нельзя подвести под общую формулу», «что необходимо в каждом отдельном случае исследовать, какое положение занимает натуралистическое направление в классовых боях своего времени». Можно ли не учитывать также творческой индивидуальности писателя, который был основоположником так называемого натурализма и навсегда остался в истории литературы его никем более не завоеванной вершиной?

Наследие Золя относится к могучему реалистическому течению в литературе XIX века. Но выдающийся писатель заслужил право на то, чтобы термин, теоретически и творчески разработанный в его произведениях и эстетике, остался за ним. И, думается, правы новейшие французские исследователи, предложившие формулу «золяизм», но не в том уничижительном смысле, который это слово приобрело под пером некоторых критиков как антитезис реализма, а в смысле значительности и неповторимости манеры автора «Ругон-Маккаров».

«Когда талант Золя достиг полного расцвета,- писал Лафарг,- у него хватило смелости взяться за большие социальные явления и за события современной жизни… Указать роману новый путь, вводя в него описание и анализ современных экономических организмов-гигантов и их влияние на характер и участь людей,- это было смелым решением. Одна попытка осуществить это решение делает Золя новатором и ставит его на особое, выдающееся место в нашей современной литературе».