Уроки Шолохова

Урок первый

Эпический зачин

Начинается книга мощно, страшно и пронзительно, с первых строк завораживая эпическим размахом, животворной подлинностью, лирической насыщенностью и трагическим замесом семейной истории, которая обещает развернуться, и разворачивается, в национальную трагедию.

Задает тон народно-поэтический образ тихого Дона — взбаламученного войной, осиротевшего, величаемого и оплакиваемого в эпиграфе. В начале повествования место действия конкретизируется: обозначен центр романной вселенной — мелеховский двор, что «на самом краю хутора»; от него проведены линии-пути в разные концы: на север — к Дону; на восток — туда, где раскинулся Гетманский шлях и разлеглась «задернутая текучим маревом степь»; на юг — «к меловой хребтине горы»; на запад — к «улице, пронизывающей площадь, бегущей к займищу». Расставив пространственные координаты, автор дополняет и углубляет географию историей, точнее, предысторией мелеховского рода, которая, при всей своей реалистической достоверности, оказывается притчей и ключом ко всему роману.

Уходил казак Прокофий Мелехов в Туретчину воевать, а встретил там свою любовь. Привез в родной хутор маленькую, закутанную в шаль женщину с тоскующими одичалыми глазами, ­уединился от всех, обособился, жену свою иноземку как-то чудно, не по-казачьи любил, на руках носил — и поползли по хутору сплетни, пересуды, вспыхнула и пошла колобродить лютая бабья зависть, порождая дремучие небылицы, подстрекая мужскую злобу, и обернулось это все кровавой расправой над хрупкой турчанкой, выкинувшей перед смертью ребенка, от которого и пошли плодиться «диковато-красивые казаки Мелеховы, а по-уличному — Турки».

Война, вопреки которой родилась любовь, — любовь, породившая завистливую злобу и убитая ею, — смертью оплаченная новая жизнь, в которой слились, став одной, две «враждебные» крови, — такова парадигма предыстории, лежащей в основе грандиозной саги о любви и ненависти, у которых, по существу, единый корень, — слияние и/или противоборство своего и чужого.

В этом романном истоке есть библейский аромат, и библейская универсальность, и древняя, как мир, но живая, как глоток воды, человеческая боль. Ни разу больше не появится на страницах книги безымянная и бессловесная турчанка, а забыть невозможно, как Прокофий «вечерами, когда вянут зори» на руках носил жену до кургана, с которого они молча подолгу смотрели вдаль, а когда «истухала заря», закутав в зипун, на руках относил домой. Отсюда, от этого пронзительного зачина, сквозь время и историю, наперекор обстоятельствам и самой смерти пройдет трагическая и победительная тема любви.

Отсюда же потянется, зловеще расплываясь по всему обозримому жизненному пространству, кровавая полоса ненависти.

Урок второй

Пространство мира и войны

В мелеховском доме, как и во всяком другом, «коловертью кружилась своя, обособленная от остальных горько-сладкая жизнь», и кружение это казалось незыблемым, вечным, и даже мысль о выпадении из этого раз и навсегда заведенного порядка воспринималась как несуразная и неосуществимая. «Дура ты, Аксинья, дура! — говорит Григорий своей любушке в ответ на предложение уйти с хутора. — Гутаришь, а послухать нечего. Ну, куда я пойду от хозяйства? От земли я никуда не тронусь».

А когда все-таки тронется, когда любовь вытолкнет его за пределы очерченного традицией круга, он будет томиться и скучать, и Ягодное, от которого рукой подать до родного Татарского, несмотря на «легкую, сытную жизнь» у Листницких, станет для него «тошным местом».

Но ни разрыв Григория с близкими, ни уход его в армию ничего принципиально не изменяют в расстановке пространственных ориентиров и их содержательном наполнении: «обычным, нерушимым порядком шла в хуторе жизнь», пока не сбила этот естественный жизненный ритм разразившаяся враз беда — война.

Война превращает географическое пространство в пространство смерти: «великое разрушение и мерзостную пустоту» являют собою бывшие средоточием обустроенной человеческой жизни города; изувечены и истерзаны плодородные поля — «там, где шли бои, хмурое лицо земли оспой взрыли снаряды: ржавели в ней, тоскуя по человеческой крови, осколки чугуна и стали»; безжалостно и бессчетно уничтожались человеческие жизни — «трупами истлевали на полях Галиции и Восточной Пруссии, в Карпатах и Румынии — всюду, где полыхали зарева войны и ложился копытный след казачьих коней».

«Каменной горючей тоской» исходит сердце Григория в разлуке с домом. А развернувшаяся на европейских просторах бойня запустением и сиротством оборачивается на далекой, желанной родине: «станицы, хутора на Дону обезлюдели, будто на покос, на страду вышла вся Донщина»; болью и ужасом отзывается война в сердцах: «не одна уж простоволосая казачка отпрощалась, отголосила по мертвому», а родимые все ложились «головами на все четыре стороны, лили рудую казачью кровь и, мертвоглазые, беспробудные, истлевали под артиллерийскую панихиду в Австрии, в Польше, в Пруссии…»

Но главные испытания были впереди.

«А брат на брата — это как вроде брехня?» — надеется Петро Мелехов, выслушав рассказ о страшных пророчествах столетней бабки. «Погодите, и этого народ достигнет», — слышит он в ответ. Война мировая оборачивается революцией и войной гражданской. И вот уже Дон стремится отмежеваться и от Украины, откуда доносится «орудийный гром первых боев», и от России: «вонючая Русь у нас не должна править», и сам он раскалывается на враждебные лагери белых и красных, и даже свои со своими договориться не могут.

А вчерашние враги, немцы, хозяевами чувствуют себя в этой раздираемой противоречиями стране, и к германскому императору с просьбой о помощи в новом кровавом переделе апеллируют «самостийники».

Самоубийственная война всех со всеми неизбежно оборачивается крушением жизненных основ. На месте дома Коршуновых, где в довольстве и холе выросла Наталья, — «пустынный двор угрюмо чернел обуглившимися сохами сараев, обгорелыми развалинами печей и фундамента». «Горьковатым плесневелым душком нежили» потянуло на Григория, когда он приехал в Ягодное. Ветшает, рушится и хозяйство Мелеховых. С горечью и досадой наблюдая за упрямыми усилиями отца сохранить и при­умножить нажитое, Григорий угрюмо советует: «Живи так, чтобы лишнего ни в закромах, ни на базу не было.

По нонешним временам все это ни к чему», «делай абы как». И тем не менее для него самого родительский Дом — это единственно приемлемое, осмысленное пристанище в мире.

Роман ное пространство, расширяясь и усложняясь, дробясь и корчась в муках войны, на протяжении всего повествования сохраняет устойчивый эмоционально-психологический, нравственный, бытийный центр — дом. На мелеховском дворе начиналось действие романа. Сюда рвалась душа Григория, даже когда он по доброй воле уходил на чужую сторону и уж тем более, когда уводила его война. Сюда после долгих, жестоких и мучительных скитаний возвращается он в финале.

Неузнаваемо изменившийся, почерневший от горя, разуверившийся во всем, он так и не нашел правду, которую мучительно и страстно искал. «Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына… Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром». Возможно, это и была единственная достойная человека и доступная ему правда, которая открылась Григорию только теперь.

Урок третий

Казачий Гамлет

Интеллигенция, ее роль в судьбе казачества изображены в «Тихом Доне» однозначно отрицательно. По всему роману рассыпаны более или менее резкие, язвительные уколы в адрес представителей образованного класса, совративших и предавших народ, как, например, та часть белого офицерства, которая осела в тылу Добровольческой армии: «Все наиболее мужественные погибли в боях, от тифа, от ран, а остальные, растерявшие за годы революции и честь, и совесть, по-шакальи прятались в тылах, грязной накипью, навозом плавали на поверхности бурных дней. В большинстве они являли собой самую пакостную разновидность так называемой «мыслящей интеллигенции», облаченной в военный мундир: от большевиков бежали, к белым не пристали, понемножку жили, спорили о судьбах России, зарабатывали детишкам на молочишко и страстно желали конца войны».

Инстинктивное недоверие Мелехова к образованным, воспитанным людям не меняется на протяжении всего романа. Умный и самолюбивый человек, он понимает, что, несмотря на кровью добытый офицерский чин, своим в офицерском кругу он от этого не стал и никогда не станет: «…Я для них белая ворона. У них — руки, а у меня — от старых музлей — копыто! Они ногами шаркают, а я, как ни повернусь, — за все цепляюсь. От них личным мылом и разными бабьими притирками пахнет, а от меня конской мочой и потом.

Они все ученые, а я с трудом церковную школу кончил. Я им чужой от головы до пяток». Более того, именно интеллигенцию он обвиняет в развязывании гражданской войны и вовлечении в нее огромных масс простого народа: «Спутали нас ученые люди…

Господа спутали! Стреножили жизню и нашими руками вершат свои дела».

Но напрасно надеется Григорий, что в более демократичном лагере красных, где не будут тыкать носом в необразованность, где бывший вахмистр Буденный генералам «вкалывает», — его, выдвиженца из народа, примут как своего. Чужаком окажется он для большевиков, «инородным телом» будет и в банде Фомина. Мелехов обречен на одиночество в любом лагере, в любом стане, потому что каждая из воюющих сторон исповедует свою классовую правду , а он «душой болел, туда-сюда качался», ему нужна была не партийная, не классовая, а человеческая, человечная правда. «Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все неясное», — абсолютно точно определяет он суть своих расхождений и с красными, и с белыми.

Он говорит об этом с горечью, с досадой на самого себя: «От белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби…»; он переживает свое положение как противоестественное, неполноценное, и даже не догадывается, что в этих своих беспрерывных метаниях, мучительных поисках истины, в этой неготовности и неспособности успокоиться на чем-то одном, закрыв глаза на противоречия и обман, он очень похож на презираемых им представителей «мыслящей интеллигенции», положение которых даже описано теми же словами: «навозом плавали на поверхности бурных дней».

«Ну, какой там из меня интеллигент. Я и слово-то это со трудом выговариваю», — усмехнулся Григорий в ответ на отнюдь не бескорыстный комплимент члена банды зеленых Капарина: «Вы — интеллигентный человек». Но, как это ни парадоксально, Мелехов, при всем своем невежестве, неумении вести себя в «приличном обществе», при всех этих «кубыть», «антилерия», «экуироваться», при упрямом нежелании учиться, под которое он подводит классовую базу , — при всем этом Мелехов несет в себе коренные свойства русского интеллигента: больную совесть и мучительную жажду истины. Лукавит он насчет быков.

Сознательно или бессознательно, но лукавит. Даже если бы не война, не революция, оторвавшие от мирной жизни и поставившие перед необходимостью выбора в ситуации, когда выбора, в сущности, нет, он все равно не пошел бы по жизни легким, накатанным, проторенным путем. Выбиваться-то из общей колеи начал еще в юности и до самого конца, где бы ни появился, оставался, по выражению того же Капарина, «инородным телом».

По масштабу личности, по напряженности и страстности нравственных исканий Григорий Мелехов сопоставим с лучшими героями русской и мировой литературы. Есть в нем какая-то чрезмерность, избыточность жизненных сил, бросающая его в жестокие личные и социальные передряги; есть несомненное природное благородство и пытливый ум, не позволяющие бездумно и бесповоротно подчиниться стадному чувству, спрятаться за чужими спинами. Есть не убитые в «кошмаре человекоубоины» великодушие и доброта. Есть совесть. И нет будущего.

Финал шолоховской эпопеи открыт в неотвратимую для Григория Мелехова гибель.

Урок четвертый

Любовь

Связь с жалмеркой Аксиньей самому Григорию поначалу казалась баловством, поэтому он без особого сопротивления согласился на брак с Натальей Коршуновой, а Аксинье предложил «прикончить эту историю»; к тому же просватанная отцом невеста, которую он на смотринах оглядывал, как барышник матку-кобылицу, ему приглянулась. Но прикончить историю с Аксиньей не получилось.

Точными, густыми «толстовскими» мазками, на безошибочном контрасте броских деталей создает Шолохов зримую, слышимую и осязаемую картину, за которой читателю открываются не только чувства героя, но и неизбежность грядущей драмы: «Григорий искоса поглядывал на Наталью. И тут в первый раз заметил, что верхняя губа у нее пухловата, свисает над нижней козырьком. Заметил еще, что на правой щеке, пониже скулы, лепится коричневая родинка, а на родинке два золотистых волоска, и от этого почему-то стало муторно. Вспомнил Аксиньину точеную шею с курчавыми пушистыми завитками волос, и явилось такое ощущение, будто насыпали ему за ворот рубахи на потную спину колючей сенной трухи.

Поежился, с задавленной тоской оглядел чавкающих, хлюпающих, жрущих людей».

Безо всякого желания целовал Григорий «пресные» губы жены, с жестоким равнодушием признавался ей: «Не люблю я тебя, Наташка», — и тосковал по мучительно желанной, пылкой, пленительной Аксинье, и тянулся к ней, и ушел с ней из родного хутора, о чем поначалу даже помыслить не мог.

Но узел затягивается туже, чем можно было предположить.

Нелюбимая, многострадальная Наталья станет частью его родного дома, матерью его детей, и однажды, измочаленный войной, посеревший, постаревший и по-прежнему любящий другую, Григорий вдруг увидит свою изболевшуюся, некрасивую, жалкую жену «прекрасной, сияющей какой-то чистой внутренней красотой», и «могучая волна нежности» зальет его сердце, навеки отданное другой.

«Жив будет он, оборонит его от смерти Царица Небесная, вернется — сам выберет», — говорит Аксинья Наталье, сделавшей безнадежную попытку отстоять свои права на мужа.

Сам Григорий «не прочь был жить с ними с обеими, любя каждую из них по-разному», но ни совмещать несовместимое, ни выбирать Григорию не довелось. Наталья, не захотевшая рожать от него третьего ребенка, умирает от неумело сделанного аборта, перед смертью простив ему его вину и тем увеличив его страдание. Аксинья умирает у него на руках, подстреленная в момент, когда они с Григорием устремились в бега невесть куда.

Трагедия стояла у истоков этой истории. Трагедией она разрешилась.

С обеими женщинами Мелехова связывала любовь. От обоих лагерей его отталкивала ненависть. Наталья и Аксинья погибли.

Ему предстоит погибнуть, потому что ни к одному из враждующих лагерей он так и не присоединился, и не за тянущийся за ним кровавый след от многочисленных жертв, а — за метания, сомнения, поиски незапятнанной правды ждет его жестокая расплата. И в любви, и в социальном противостоянии он оказался в ситуации выбора, когда выбор невозможен. Трагическая симметрия.

Трагическая вина.

Урок пятый

Параллели

На страницах «Тихого Дона» война предстает в том самом своем обличье, которое Лев Толстой обозначил как «противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие». Вслед за Толстым Шолохов срывает с войны парадную маску, обнажая ее кровавую, бесчеловечную, нелепую суть, прячущуюся за безликими строками рапортов и победных реляций. Перечеркивая ложный пафос показного геройства, он по-толстовски безапелляционно и просто показывает изнанку войны:

«А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, ошибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались, нравственно искалеченные.

Это назвали подвигом».

Здесь хорошо узнаваема не только толстовская нравственная позиция, но и толстовская интонация. Эту свою близость Толстому Шолохов намеренно акцентирует, подчеркивая, что для безымянного автора дневника, найденного Григорием в кармане убитого казака, строки романа «Война и мир» являются точным выражением того, что переживает он сам в своей реальной жизни на совсем другой войне.

Однако в целом «Тихий Дон» соотносится с «Войной и миром» как зеркальное, наоборотное отражение. «Война и мир» — книга о национальном единстве, национальном мире, противостоящем иноземному нашествию, и война 1812 года изображена пацифистом Толстым как дело святое и величественное. «Тихий Дон» — Роман о национальном раздрае, национальном безумии, национальной катастрофе. Главные, лучшие герои «Войны и мира» обращены к народу, и их человеческое достоинство, их личностная состоятельность измеряются тем, насколько глубоко и содержательно способны они продвинуться в этом направлении. Герой «Тихого Дона» Григорий Мелехов — плоть от плоти самого народа, и судьба его — наглядное свидетельство того, что в ситуации Гражданской войны нет той единственной, незапятнанной народной силы и народной правы, в которой можно и должно искать физическое и нравственное спасение и опору.

Удивительным образом грандиозная эпопея Шолохова перекликается с двумя другими романами о Гражданской войне: «Белой гвардией» Булгакова и «Хождением по мукам» Алексея Толстого. «Белая гвардия» — это реквием по той самой дворянской интеллигенции, к которой автор «Тихого Дона» относится с явной неприязнью. И герой его, казалось бы, ничего общего не имеет с булгаковскими Турбиными — они люди не только разных, но, в условиях гражданского противостояния, враждебных миров. И мелеховский дом — это не городская профессорская квартира с книгами, вазами, сервизами, белой скатертью на столе, — это вообще не только дом, но и двор с его хозяйственными постройками, и земля, обильно политая потом. Но чем очевиднее внешнее различие, тем важнее глубинное сходство.

И в мире Шолохова, и в мире Булгакова, в отличие от мира Алексея Толстого, первооснова человеческого бытия, его главная опора и гарантия стабильности жизни вообще — отчий дом. Тот «пестрый мир, где столкновение страстей», в который уводит из «квартирного мирка» своих героев автор «Хождения по мукам», у Шолохова и Булгакова оказывается нежилым, мертвым местом, оборачивается, по точному слову А. Платонова, «беспризорностью огромной порожней земли»