В Четыреста сорок восьмой комнате

Самый первый четверг

Искал я когда-то давно работу, связанную с литературой.

Такое было у меня в то время странное настроение. И все мои друзья и приятели знали об этих поисках. Одни сочувствовали, другие обещали, а один нашел.

Это был мой школьный друг, тогда уже довольно известный литературовед.

Он позвонил и спросил:

— Слушай, как ты к детям относишься?

Я спросил:

— В каком смысле?

Он спросил:

— Ты их любишь?

Я спросил:

— Кружок какой-нибудь?

Он спросил:

— Литературное объединение юных поэтов при детской газете тебя устроит?

Я спросил:

— Думаешь, возьмут?

Он спросил:

— Ты что же, треплом меня считаешь?

И сказал, когда явиться, куда и к кому обратиться.

Я явился, обратился, договорился. И вот в один из февральских четвергов 1972 года я впервые вошел в Четыреста сорок восьмую комнату популярного всем питерцам здания на Фонтанке, называемого «Домом прессы».

Они уже ждали, смотрели на меня, молчали.

Я сообщил, как меня зовут, сказал, сколько мне лет, и прибавил, что в детстве тоже пытался сочинять стихи, но ничего хорошего из этого не вышло.

— А сейчас сочиняете? — спросила одна из них.

— Сейчас? Да, сочиняю.

— А книги есть?

— А книг почему-то нет.

Молчание сгущалось.

— А давайте во что-нибудь сыграем, — предложил я. — В какую-нибудь литературную игру.

— А стихи мы будем сегодня читать? — сурово спросила девочка, которая перед этим молчала основательнее всех.

— Ах, ну да, конечно, — засуетился я. — Как же я про главное забыл?

Начали читать стихи. В основном про зиму.

Запомнилось:

И ложатся ровно, как на полотно, Розы, пальмы, липы на мое окно.

И еще:

Снег кружит, Метель визжит. Небо затуманено, В звездах платье Анино.

И еще — у девочки, которую звали Сюзанна:

— Здравствуй, Зима. — Здравствуй. — Где же твой снег? — Дома. — Где же мороз? — Дома. — Иней твой где? — Дома…

Совершенно завораживающий диалог, каменный такой, холодный.

За Сюзанной мальчик читал, Андрей:

А проснулись Дети утром — Полон снегу тихий сад. Снегири на голых ветках, Словно яблоки, висят.

И наконец, самый старший среди них, восьмиклассник Женя. На этот раз стихи были не про зиму, а про осень. Про позднюю осень:

Готово снегом разразиться небо, И холод наступает вдруг, И ворон серый, замерзая, Обходит дерево вокруг.

Пока они читали, я как-то вдруг успокоился и даже сориентировался.

— Ворон — черный, — сказал я Жене. — Это ворона серая.

— А как тогда самца вороны называть? — ехидно спросила Сюзанна.

— А так, наверное, и называть — самец вороны.

— Ага! — подхватила Сюзанна. — Самец вороны, замерзая, обходит дерево вокруг.

Я осторожно засмеялся. Кое-кто присоединился. Вроде бы дело пошло на лад.

— А теперь давайте все-таки поиграем. Пусть каждый возьмет лист бумаги…

— А обсуждение когда? — спросила суровая девочка, которая предложила читать стихи.

— Обсуждение? В каком смысле? — растерялся я.

— Стихи прочли? Прочли. Теперь их надо обсудить.

Мне, например, не понравилась у Ляли рифма «плетня — одна». А у Андрея про снегирей. Конечно, красиво, но неточно. Снегири ведь сидят на ветках, а не висят. А он пишет — «висят».

А яблоки сидеть не могут. Они как раз висят. Так что метафора получается неточная.

Я оторопел:

— И вы что же — всегда вот так? Обсуждаете?

— Всегда, — сказали все.

— Но это ведь скучно, наверное?

— Зато полезно.

— А как же еще учиться? — спросила Сюзанна.

— И вы считаете, что так можно научиться писать стихи?

— Конечно, — сказала суровая. Вспомнил, ее звали Наташей. — Нас, например, учили, — продолжала Наташа. — И вы должны учить.

И тут я разозлился.

— Во-первых, я никому ничего не должен. И вам в том числе. А во-вторых, занимаясь своими обсуждениями, вы рискуете стать какими-нибудь литературными надзирателями, а не поэтами. «Рифма плохая!» «Метафора неточная!» Может, и неточная, а я вот увидел эту снегиревую яблоню.

И она мне понравилась.

Опять замолчали.

— Надо читать хорошие стихи хороших поэтов, — продолжал я уже спокойнее. — У них и учиться.

— А как же рисованию учат?! — выкрикнула Сюзанна. — По пять часов горшок какой-нибудь рисуют!

— А музыка? — подхватила Ляля. — Гаммы, гаммы, сплошные гаммы. Нотки эти шевелиться уже начинают. Как черви.

— Вот и чудесно! — обрадовался я. — Давайте и мы займемся гаммами. Поэтическими гаммами. Гаммы играют? Играют.

Вот и мы будем играть.

— И здесь будут гаммы? Ну это вообще!..

— Не гаммы, успокойся. Будут игры. Литературные игры. Сейчас я вам все объясню.

Возьмите по листу бумаги…

Взяли. Одни с любопытством, другие с предубеждением, но взяли.

— Записывайте. — И я начал диктовать: — «Жил на свете рыцарь бедный». Записали? Дальше: «Кто ответит на вопрос».

Теперь двустишие: «Сгорел закат, спустилась ночь // И все разбойники уснули». И наконец, две пары рифм: «атлет-приманка, скелет-шарманка». Записали? Строчки про «рыцаря» и про «вопрос» вы должны подрифмовать, чтобы получилось двустишие. Складное, со смыслом и по возможности забавное.

Двустишие про разбойников нужно довести до состояния четверостишия. Набор рифм с «атлетом» и «шарманкой» тоже должен воплотиться в четверостишие. Обычное буриме.

Слышали, наверное?

Оказалось — слышали.

— Пишите, а через полчаса сдадите свои листки. Можете не подписывать. Читать буду подряд, не называя имен.

Так сказать, анонимно…

Через полчаса я вместе с ними бурно радовался той складной и остроумной чепухе, которую они напридумывали; да и не чепухе вовсе — некоторые строчки оказались просто превосходными.

Итак, «жил на свете рыцарь бедный»…

Во-первых, выяснилось, что «был он худенький и бледный», во-вторых, — «был он тихий и безвредный», в-третьих, — «позабывший клич победный», а в-четвертых, несчастный оказался еще и на руку нечист — «спер он руль велосипедный».

Дальше читаем: «Кто ответит на вопрос».

Вопросы оказались самые разнообразные: от философского — «для чего он жил и рос», озабоченно-житейского — «сколько стоит купорос» — до загадочных — «где гнездится альбатрос» и «почему моряк — матрос» . А завершился этот список вопросом вполне невинным — «для чего сопливым нос».

Двустишие «Сгорел закат, спустилась ночь // И все разбойники уснули» получило самые неожиданные продолжения, но наиболее живую реакцию вызвал вот этот простодушный вариант:

Один не спит, ему невмочь: Клопы несчастного куснули.

Буриме оказалось, во-первых, последним заданием, когда надо было уже спешить, а во-вторых, действительно трудным. Но кое-что у них все-таки получилось:

На берегу пруда сидит атлет. Но бесполезна на крючке приманка: Здесь вместо рыб на дне лежит скелет И ржавая разбитая шарманка.

Еще вариант:

Был я сильный, как атлет, Аппетитный, как приманка, Стал я тощий, как скелет, И печальный, как шарманка.

И наконец, совершенно блестящая строфа, которую даже и заподозрить трудно в том, что она всего-навсего результат буриме:

Увитый мышцами атлет, Червям могильным ты приманка, И твой обглоданный скелет Уже оплакала шарманка…

Все последующие четверги в Четыреста сорок восьмой комнате проходили примерно так же, как и этот — мой самый первый — четверг: сначала читали по кругу новые стихи, а затем играли.

Из главок, посвященных этим играм, собственно, и сложилась наша книга, необычная хотя бы уже и тем, что у нее более двух сотен авторов, юных и безмятежных, радостно и беззаветно влюбленных в поэзию.

«Настала осень золотая»

Как обычно, прочли по кругу свои новые стихи и ждут, что дальше будет.

— А теперь, господа хорошие, давайте поиграем…

И вдруг:

— А что это мы каждый раз играем да играем…

— А разве плохо?

— Неплохо, конечно, но надо же наконец и делом заняться.

— Делом? Каким делом?!

— Стихи учиться сочинять. Ведь мы все-таки для этого сюда приходим…

— А во Дворце, между прочим, учат. Мне одна девочка рассказывала…

— Где?

— Во Дворце пионеров.

— Понятно. Ну что ж, давайте и мы учиться.

— Давайте.

— Прямо сегодня и начнем.

— Наконец-то.

— А с чего мы начнем?

— Как «с чего»? Со стихов.

— Ах, ну да, действительно. А про что у нас будут стихи?

Осмотрели друг друга, стены, потолок, выглянули в окно, заметили — там осень — и предложили:

— Давайте про осень.

— Замечательно. Будем учиться писать стихи про осень. А у кого мы будем учиться?

— Вы же сами говорили: надо учиться у поэтов.

— А и в самом деле. У кого же еще учиться писать стихи? Не у акробатов же? И не у сантехников. Только у поэтов!

А как мы будем у них учиться?

— Мы вспомним, как поэты писали про осень, и сами так же попробуем.

— Прекрасная идея! Давайте вспоминать. Итак…

— Наступила осень золотая…

— Отлично! Еще…

— Уж небо осенью дышало…

— Великолепно! Дальше…

— Уж реже солнышко блистало…

— Понял — Короче становился день. Давайте еще что-нибудь вспомним.

Завспоминали наперебой:

— про очей очарованье…

— про мертвые листья…

— про печальных журавлей…

— про соловья, который уж не поет…

— про пастушка, который уж не играет…

— про тоскливые дожди…

— про сонного медведя…

— про полные закрома…

— Молодцы! А теперь попробуйте про все написать стихи. Можете даже объединяться между собой — легче будет учиться.

Ну, поехали!..

Минут через сорок прочли новообразовавшийся осенний цикл.

Приходит осень золотая, Желтеют листья, увядая, И ночь становится длинней. Уж не поет наш соловей. Медведь залез в свою берлогу И тратит жир свой понемногу. Пшеница убрана давно, Колхозы выполнили планы, И на пустынное гумно Ползут унылые туманы.

Наступила осень золотая, Улетает певчих птичек стая. Наступили хмурые денечки, Уж с листов осыпались листочки, Травка пожелтела и пожухла, Злая туча дождиком набухла, Солнце потускнело, словно глазки. Мы к зиме готовим уж салазки.

Желтеет листик, дождик льет И соловей уж не поет. Молчит кузнечик. И ребятки Уж не играют больше в прятки, А ходят в школу каждый день, Упорством побеждая лень.

Заря все раньше догорает, И пастушок наш не играет Веселых песен на рожке, Бредут коровы вдалеке, Пожухлый объедая луг, Летят журавлики на юг. И мы, их слыша голоса, Печально смотрим в небеса.

Какая грустная пора; А ведь вчера была жара, Искрилось солнце в вышине И было так привольно мне. Теперь дожди, теперь тоска И жизни ноша нелегка. Смотрю безрадостно в окно, А там и сыро, и темно — Какая скверная пора; А ведь вчера была жара.

Вдруг вижу — журавли летят, Спешат покинуть этот ад. И я за ихним косяком Готов пуститься босиком.

— Поздравляю!

— Вам понравилось?

— Очень хорошие стихи. Даже грустно стало.

— Как — «грустно»? Сами же говорите — «хорошие».

— Расстаться нам придется. Оттого и грустно.

— Расстаться? Почему?

— Да потому, что учить вас, дорогие мои, больше нечему. Да-да, абсолютно нечему.

— Но мы же только начали учиться!

— Только начали — и уже все в полном порядке. Рифма на месте. Ритм — не придерешься. И весь ваш осенний набор вполне убедителен: и про листья есть, и про журавлей, и про дождики — ничего не забыто. Все, как у настоящих поэтов.

Так что до свиданья, дорогие друзья! Творческих вам удач!..

Помолчали, похлопали глазами, ушами, подумали и говорят:

— Но стихи-то ведь получились плохие.

— Чем же плохие? Хорошие стихи. Рифмы — первый сорт…

— Да слышали уже. И рифмы, и ритм, и не забыто ничего, а стихи плохие.

— Но почему?!

— Потому что все, о чем в них написано, уже было. У других поэтов…

— И про осень золотую было…

— И про журавлей печальных…

— И про листья…

— Это знаете как называется?

— Ну, как?

— Это называется — штамп. Литературный штамп. У каждого поэта взять понемногу, перемешать аккуратненько — и все.

Стихи будут как настоящие.

— Да, интересные дела получаются. Что же, теперь и про журавлей нельзя писать? И про листья?

Какая же осень без листьев?

— Почему «нельзя»? Можно, но только по-своему. Чтобы ни на кого не было похоже.

— А разве такое возможно?

— Конечно, возможно. Лиза Аникина сегодня читала про листья, помните?

— Ну, помним.

— Ни на кого не похоже. И при этом очень хорошо. Лиза, прочти еще раз.

— И в самом деле, прочти, Лиза.

Осенние листья повсюду, везде: У ветра запутались в бороде, Игриво приникли к бродяге-котенку, В пещеру проникли к трудяге-кротенку, Добавили пятен пятнистому догу И снова умчались куда-то в дорогу.

Почему Онегину можно, а им нельзя

Читали как-то стихи Александра Блока, и в частности его трепетные «Ямбы». И сразу же возник вопрос:

— А почему только «ямбы»? А «хореи» бывают? Или эти, как их там?

— А действительно, как их там?

— Дактили.

— А еще?

Подумали, напряглись, вспомнили:

— Анапесты.

— И наконец?

Амфибрахий так и не вспомнили.

— Вы напоминаете мне Евгения Онегина.

— Все вместе? Одного Онегина?

— Да.

— Интересно, чем же?

— «Не мог он ямба от хорея, // Как мы ни бились, отличить».

— Видите, он тоже не мог. И ему простительно. А нам и тем более.

— Не согласен. Евгений-то Онегин не мог их друг от друга отличить, «высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить». А в вас эта «высокая страсть» как бы предполагается. Она, эта «страсть», вас объединяет и собирает здесь, в Четыреста сорок восьмой.

И неспособность отличить «ямб от хорея» для вас непростительна.

— А что же делать?

— Научиться отличать. Тем более что это так просто. Основных метрических единиц, или стоп, в русской поэзии пять: две двухсложные — ямб и хорей — и три трехсложные: дактиль, амфибрахий и анапест.

Пока понятно?

— Пока понятно.

— Поехали дальше. Ямб звучит как «хорей», амфибрахий как «анапест», дактиль надо перевести во множественное число, и тогда он будет изображать себя самого…

— Ничего не понять. Почему они все похожи? Они же разные.

— Слово «хорей» из двух слогов, так?

— Так.

— С ударением на втором: «хо-рей». Это и есть ямб — два слога с ударением на втором. «Дактили» — слово трехсложное с ударением на первом слоге; получается схема дактилической стопы. Про амфибрахий у поэта Григория Кружкова даже строки такие есть: «Анапест, анапест, анапест — вот так амфибрахий звучит»…

— А можно как-нибудь попроще?

— Еще попроще?

— Да. А то у вас хорей — это ямб, амфибрахий — анапест, а дактиль похож на себя самого, но только во множественном числе. Так ведь и в уме повредиться недолго.

— Ну хорошо. Попробуем по-другому. Предлагаю сочинить вам пять четверостиший, по одному на каждый размер. В четверостишиях этих известны только нечетные строки: первая и третья.

Вам надо приписать к ним вторую и четвертую. Пока понятно?

— Пока понятно.

— Поехали дальше. Сперва берем хорей. Первая строчка — «От заката до рассвета» и третья — «От рассвета до заката». Дальше идет ямб: «Настал момент, ударил час» и «Ударил час, настал момент».

Дактиль: первая строчка — «Было бы весело, было бы здорово», третья — «Было бы здорово, было бы весело». Амфибрахий — «До боли знакомая сердцу картина» и «Картина, знакомая сердцу до боли». И наконец, анапест: «Ни за что, никому, никогда и нигде» и «Никогда и нигде, ни за что, никому».

Действуйте. И запоминайте.