Василий Андросов о «Ревизоре»

Василий Петрович Андросов родился в 1803 году в купеческой семье в уездном городе Рославле Смоленской губернии. Окончив в Смоленске гимназию, поступил в Московский университет ; тогда же поступил на службу чиновником особых поручений при московском военном генерал-губернаторе. Одновременно читал курс географии и статистики в Московской земледельческой школе .

В 1832 году выпустил «Статистическую записку о Москве», наделавшую много шума, — автора обвиняли, между прочим, в «пристрастии ко всему нерусскому» . Между тем Погодин в некрологе Андросова писал: «Он любил искренно отечество, но любовь его выражалась не столько в похвале хорошему, сколько в осуждении дурного» . В 1835 году он стал редактором и издателем «Московского наблюдателя», в котором поместил несколько статей в поддержку выступлений С. П. Шевырева, в частности его статьи «Словесность и торговля». Следует заметить, что Пушкин внимательно читал новый журнал и напечатал в нем стихотворение «Туча» (1835, май, кн.

2) и «На выздоровление Лукулла», антиуваровскую сатиру, помещенную Андросовым совершенно сознательно .

Через Погодина к сотрудничеству с журналом был привлечен Гоголь. «Очень рад, что московские литераторы наконец хватились за ум, и охотно готов с своей стороны помогать по силам», — пишет он Погодину 2 ноября 1834 года . Но уже 9 февраля следующего года Гоголь пишет тому же Погодину: «Издатели «Московского наблюдателя» ничего не умеют делать», а 20 февраля: «Как я могу работать и трудиться для вас, когда знаю, что из вас никто не хочет трудиться» . Тем не менее экземпляр «Ревизора» был отправлен в «Московский наблюдатель»; Андросов 29 мая 1836 года писал А. А. Краевскому: «Пожалуйста, поблагодарите при свидании любезного Гоголя за присылку его «Ревизора»: для меня это чудо У нас она возбудила толки разнообразные, и усладительные, и горькие для автора. Но многие ли в состоянии понять ее: это комедия сущностей, а не лиц, комедия типов, а не индивидов» (Гоголь Н. В. Материалы и исследования.

Вып. 2. М.-Л., 1936. С. 138).

Cтранное дело: мы, кажется, любим трунить, иногда шутить, чаще насмехаться, умеем иногда довольно удачно и осмеять один другого, и со всем тем комедия, этот род сочинений, который более других мог бы удовлетворить нашей, по-видимому, общей наклонности, есть явление чрезвычайно у нас редкое. Отчего это? Истощается ли остроумие наше в одних пересудах, не получив еще драматического направления, или оттого, что само общество наше не представляет ни довольно способов, ни довольно постоянного разнообразия для комического дарования, решить трудно.

Может быть, то и другое вместе. И по этой-то причине мы должны чрезвычайно дорожить счастливым явлением, когда талант умеет выбиться из пошлых житейских сплетней, а благоприятные обстоятельства допустят его выразиться свободно, безотносительно.

Комедия есть дело общественное. Это подвиг, это происшествие. Истинная комедия — это или исповедь, или жалоба общества.

И смотря по тому, сколько она захватывает своим влиянием общественных интересов, она или подымается на степень истинной комедии, или делается просто зрелищем, более или менее забавным, с невинною целию занять праздное внимание и несколько праздных минут нашей жизни. Если бы нужно было, следуя прежним примерам, находить и в комедии Роды и виды, то, по весьма многим основательным причинам, можно бы высокою комедиею назвать в наше время ту, которая имеет силу урока, оставляет упрек на совести и, вместе с смехом, подымает краску стыда в лицо. Истина никогда не опасна, как бы она безжалостно ни унижала кого-нибудь из нас.

И вред ее в этом случае будет относительный, частный и целебный. Если плод остроумия один только смех, то этого еще не много: каждый шут заставит нас смеяться. Но если, возбуждая смех, комик в этом смехе готовит или казнь, или угрозу для какого-нибудь постыдного свойства нашей природы, то этот смех имеет всю святость добродетели, все достоинство нравоучения, всю заслугу добра.

Тут чем более смеются, чем искреннее, чем злее смеются, тем более надежды для нравственности, тем эти надежды сбыточнее. Что за заслуга напасть на мелочную, частную слабость, на какой-нибудь темный недостаток, на какой-нибудь ничтожный порок — все это очень может быть смешно, но для кого важно? Что в этом смехе, как бы много ни смеялись, когда нам выставят какого-нибудь бедного скрягу, или какого-нибудь полоумного от любви старичишку, или мужа, который немножко щекотливее других к своей чести? Над чем мы тут смеемся? Над своею бедною природою, которая и у всех нас не довольно тверда, над этим недостатком здравого смысла, которым, право, немногие из нас могут похвалиться.

Мы тут смеемся некоторым образом над несчастием другого, потому что глупость есть несчастие. Нас забавляет тут беда другого: мы здесь смеемся оттого, что другой стоит перед нами в таком положении, что ему не до смеха. Оттого-то комедия во все те времена, когда ее так понимали, считалась просто забавою, потехою, часто шутовством и всегда средством развлечения.

Отсюда могло быть и мнение, что человеку, которому по общественным отношениям его нельзя было без укоризны для своего достоинства принимать участия в общих житейских сплетнях, также мало считалось приличным посещать и комические зрелища. Комедия долгое время была — грех поэтизированный!

Но есть другая, или готовится другая комедия, комедия цивилизации, где человек семейный уступает место человеку общественному, где частные отношения заменяются общими. Каждый век имеет свою мысль, каждая мысль ищет способов выразить себя в действии. Если «Тартюф» был в свое время комедиею высокою, то это потому только, что он был комедиею общественною — в ней выразилось тогдашнее общество не в частных своих отношениях, которые во всякое время ничтожны, но в отношениях той мысли, которая в то время властвовала в нем, давала направление ему, составляла дух его.

Могущему пороку — брань, Бессильному — презренье, —

Как говорит поэт наш