Вопросы жизни и смерти в творчестве Шукшина

Можно, вероятно, говорить об истоках, такого отношения к вопросам жизни и смерти, да уже и сказано очень много. Шукшин этой задачи перед собой не ставит. Он просто рисует картину, удивительную но своей проникновенности и значительности, и ясно, что старик с ого отношением к «вечным» проблемам — это воплощение одной из тех нравственных безусловностей, из которых исходит писатель в исследовании жизненных явлений.

Однако жизнь есть жизнь. И Шукшин вполне отдает себе отчет в том, что нравственные образцы, им в качество «единицы измерения», возможны лишь и системе тех отношений, которые отвечают их природе. «Светлые души» могут проявиться по-настоящему лишь тогда, когда это только от них не зависит.

Но жизнь развивается по своим законам, и в ходе этого развития нередко создаются такие условия, на которые шукшинские герои, так сказать, «не рассчитаны». И тогда оказывается, что лишь немногие из них способны не растеряться в этих новых условиях, что для большинства столкновение с суровыми явлениями действительности кончается если не гибелью, то, во всяком случае, изрядными синяками и шишками.

От шофера Ивана Петина ушла жена . Ушла, оставив на столе записку: «Иван, извини, но больше с таким пеньком я жить не могу. Не ищи меня.

Людмила».

Иван — типично шукшинский герой. Он — человек безбрежного нравственного здоровья, доверчивый и наивно-простодушный. Такой же, как Павел Попов из рассказа «Страдания молодого Ваганова», как Серега Безменов .

Непоколебимо убежденный, а точнее сказать, просто родившийся с уверенностью, — что главное в жизни— труд и человеческая порядочность, он искренне не понимает своей вины перед женой и по-настоящему потрясен тем, что люди, оказывается, могут поступить с ним так несправедливо. «…Никогда не мог он помыслить, что мужика падо судить по этим качествам — всегда ли он весел и умеет ли складно говорить». И вот в «раскасе», который он пишет в районную газету, он потрясенно спрашивает: «Как же так можно?»

В чем же суть «тяжбы» Ивана с его обидчиками? Что представляет собой эта коллизия — истинпую ли драму, приключившуюся с хорошим человеком, или же, как считает, например, В. Чалмаев, начало неких нравственных сдвигов в душах, «пребывавших до этого в состоянии косного покоя»? И как вообще понимать этот «раскас» — как искреннюю и достойную сочувствия исповедь человека, несправедливо обнаженного, или же, как говорит, в развитие своей мысли, тот же В. Чалмаев, это означает, что «треснула сонная слепая сила, и из «трещины» хлынул поток полуграмотных слов, сумбурных эмоций, темных самовозвеличиваний» ?

«Это внезапное несчастье, — разъясняет В. Чалмаев, — великая школа для Ивана, начало сдвигов, начало серьезного, а не полусонного осознания жизни и себя как личности. Вовсе пе мелочь, оказывается, всякие там штучки вроде умения складно говорить, веселья, душевной тонкости…»

Слов нет, конечно же, «всякие там штучки вроде умения складно говорить» и т. п. имеют в жизни определенное значение — кто же тут станет спорить? Одпако вот в чем вопрос: а судьи кто? От чьего имени предъявляются Ивану эти упреки?

И, главное, что стоит за ними у людей, их предъявляющих?

Если присмотреться ко всей этой истории поближе, то нельзя не увидеть, что Людмилииа жажда «тонкого обращения» — это всего лишь притязания обывательницы, глубоко ЭГОИСТИЧНОЙ и самовлюбленной. «Ей все говорили, — пишет Иван в своем «раскасв», — что она похожая на какую-то артистку. Я забыл на какую. Но она дурочка не понимает: пу и что? Мало ли па кого я похожий, я и давай теперь скакать, как блоха па зеркале. А ей когда говорили, что она похожая, она прямо щастливая становилась.

Она и в культпрасвет-школу из-за этого пошла, она сама говорила. А еслив сказать кому, — совершенно резонно спрашивает Иван, — што он на Гитлера похожий, то што ему тада остается делать: хватать ружье и стрелять всех подряд? «

Вот в этом-то единственно и оказался Иван «виноватым» — в том, что Людмиле были нужны не его «абсолютные» человеческие качества, а лишь возможность сделать его частью той «красивой» обстановки, которую она хотела вокруг себя создать. Этой своей «вины» Иван не понимает и никогда не поймет. И если уж в нем и произойдет какой-либо «сдвиг», то, надо полагать, совсем не тот, что имеет в виду В. Чалмаев. Получив столь жестокий жизненный урок, Иван, скорее всего, и сам ожесточится, а еще скорее — выработает себе трогателыю-пелепую философию, подобную той, в которой, например, укрепился в конце концов Павел Попов, герой рассказа «Страдания молодого Ваганова».

У того тоже вышла история с женой вроде петинской, и оп тоже написал свой «раскас»: «Пришел я, бритый, она лежит, как удав на перипе. Ну, говорю, рассказывай, как ты тут без меня опять скурвилась?» и т. д. В разговоре со следователем, которому он направил свой «раскас», он излагает эту свою философию:

«- Я так скажу, товарищ Ваганов, — понял наконец Попов. — С той стороны, с женской, оттуда ждать нечего. Это обман сплошной. Я тоже думал об этом же… Почему же, мол, люди жить-то не умеют? Ведь ты погляди: что ни семья, то разлад.

Что ни семья, то какой-нибудь да раскосяк. Почему же так? А потому, . что нечего ждать от бабы…

Баба, она и есть баба. — На кой же черт мы тогда женимся? — спросил Ваганов, удивленный этой закоренелой философией. — Это другой вопрос. — Попов говорил свободно, убежденно — правда, наверно, думал об этом. — Семья человеку нужна; это уж как ни крутись. Без семьи ты, пустой нуль. Чего же тогда мы детей так лтобнм?

А потому и любим, чтоб была сила — терпеть все женские выходки… — Но есть же… нормальные семьи! — Да где?! Притворяются. Сор из избы не выносют.

А сами втихаря… бушуют. — — Ну, елки зеленые! — все больше изумлялся Ваганов. — Это уж совсем… мрак какой-то. Как же, жить-то?

Василий Шукшин любит этих своих героев, относится к ним с теплым и печальным сочувствием, л даже сама беззащитность их дорога ему как признак высокого душевного благородства и нравственной развитости.