Возрождение интереса к мифологии в поэзии символистов

Мифологический текст отличается от литературного произведения не столько своим содержанием, сколько своим отношением к миру. Литературный текст имеет начало и конец, у него есть автор и читатель; то, что он описывает, может быть правдой, но может и содержать различные формы вымысла, причем предполагается, что читатель в принципе отличает правду от вымысла. На сознательном сбивании читателя с толку основываются литературные мистификации, в которых автор пытается выдать вымысел за реальность. Миф же не имеет ни начала, ни конца, он принципиально открыт, и в него могут включаться все новые элементы. Миф не знает разграничения автора и читателя; его не создают и не читают — его творят, им живут. Миф разыгрывается в ритуале, и каждый участник ритуала — творит миф. Про миф нельзя сказать, правда это или выдумка, так как миф строится по особой логике, в которой не действует закон противоречия.

Мы уже неоднократно упоминали о том, что для творчества младших символистов были исключительно важны религиозно-философские идеи В. Соловьева, однако, в отличие от самого Соловьева, для них эти идеи имели в значительной мере мифологизированный характер, были не философской конструкцией, а способом жизни.

Возрождение интереса к мифологии — вообще характерная черта модернистских направлений искусства XX века. И в значительной мере именно символизм заложил основные принципы этого нового мифологизма. Если интерес к мифологии и мифотворчеству был характерен для всех младших символистов, то конкретные формы, которые он принимал в их творчестве, имели у каждого из них важные отличия. Так, Вячеслав Иванов, глубоко эрудированный историк и филолог, воскрешал в своем творчестве мифологию античности. Те мифы и легенды, которые заучивались в гимназиях и изучались в университетах, мифы и легенды, которые создавались давно умершими людьми на давно уже мертвых языках, вдруг оказались захватывающе современными, увлекательными и прекрасными. Вот как Вяч. Иванов описывает менаду (вакханку, участницу мистерии в честь бога Диониса):

Бурно ринулась Менада Словно лань, Словно лань, С сердцем, вспугнутым из персей, Словно лань, Словно лань, С сердцем, бьющимся, как сокол Во плену, Во плену, С сердцем, яростным, как солнце Поутру, Поутру, С сердцем, жертвенным, как солнце Ввечеру, Ввечеру (1906)

Смерть и возрождение Диониса, торжественно отмечавшиеся в Древней Греции каждый год (Дионис принадлежал к числу умирающих и воскресающих богов), Вяч. Иванов сумел изобразить как событие, трагизм которого не литературный, а жизненный.

Для А. Блока важна была не филологическая чистота и историческая точность мифа, а его принципиальная открытость. Он не стремится, в отличие от Вяч. Иванова, возродить в современном человеке психологические переживания человека античности, для него мифотворчество — вечно продолжающийся процесс, захватывающий и современность. Свои мифы были не только в античности, но и в средние века, а также и в литературе нового времени. Мифология находится вне истории, она связана не с временем, а с вечностью. Поэтому в мифе широко встречаются анахронизмы (то есть смешения явлений, принадлежащих различным эпохам). Образ Прекрасной Дамы, первоначально заимствованный у В. Соловьева, постепенно обогащается другими сюжетами и ассоциациями: это и Коломбина, и Кармен, и Офелия и т. д.

Иногда эти вторичные образы как бы оттесняют основной образ Прекрасной Дамы на задний план, как например, в стихотворении из зрелого творчества Блока «Шаги командора», где речь, казалось бы, идет только о Дон Жуане и Донне Анне, но называние Донны Анны «Девой Света» ясно указывает на то, что она же является и Прекрасной Дамой. В этом стихотворении легенда о Дон Жуане, пригласившем на свидание Донну Анну, вдову убитого им на дуэли Командора, и статую самого Командора, вырвана из привычного пространства и времени (средневековая Испания). Действие стихотворения происходит всегда и всюду. Так, как явный и демонстративный анахронизм в стихотворении вводится автомобиль — «мотор», как тогда говорили. Донна Анна только что умерла и лежит в своей «пышной спальне», но, с другой стороны, она умерла уже давным-давно и свои «неземные сны» она видит в могиле. Действие стихотворения длится лишь несколько мгновений — пока раздается бой часов — но мгновения эти длятся вечно: последние два стиха, выделенные Блоком курсивом, утверждают, что свое окончание этот сюжет получает в момент конца света, когда мертвецы встают из своих гробов,- тогда воскресает и попранная Красота Мира.

Если для Вяч. Иванова корни мифа — в прошлом, а для Блока — в настоящем, то для А. Белого они находятся в будущем. В этом отношении он близок к послесимволистским течениям модернизма, например, к футуризму: миф у них приобретает черты утопии. Так, аргонавты А. Белого отправляются в путешествие не просто за золотым руном, как в древнегреческом мифе, а за солнцем, радостью, раем. Как и декаденты, младшие символисты безоговорочно приняли революцию 1905- 1907 годов. Как и декаденты, они видели в ней, в первую очередь, стихию (сравнивали ее с бурей, наводнением и т. п.). Как и декаденты, они были захвачены героическим пафосом революционной борьбы. Например, А. Блок создает в это время такие стихотворения, как «Шли на приступ. Прямо в грудь…», «Ангел-хранитель» и т. д. Вячеслав Иванов обращается к современности и даже пишет политические стихи («Стансы» и другие).

Однако в восприятии революционной действительности младшими символистами имелись и свои особенности. Во-первых, революция для них была событием не столько политическим, сколько духовным. Для Вячеслава Иванова и, отчасти, Андрея Белого она была «революцией духа», и заключаться она должна была в полном перерождении духовного мира человека (позднее эту идею подхватят футуристы, в частности, Владимир Маяковский). Во-вторых, революция была для них мистерией — актом космической драмы, разыгрываемой участниками революции. Мистерия эта приобретала отчетливые апокалипсические тона: крушение царизма связывалось с общей гибелью старого мира. Впоследствии, сквозь призму этих же представлений Блок и Белый будут смотреть и на Октябрьскую революцию. В заключительном стихе «Двенадцати» Блока появляется и возглавляет революцию Иисус Христос, что означает конец света: Христос является судить живых и мертвых. Аналогичный образ находим и у Белого, откликнувшегося на Октябрьскую революцию поэмой «Христос воскрес». В-третьих, в отличие от индивидуалистического протеста декадентов, для младших символистов в революции важна была ее стихийность и массовость. Эта сторона революции была особенно важна для Вяч. Иванова, смотревшего на эту стихию сквозь призму идей Ф. Ницше. Ницше противопоставлял рассудочное и индивидуалистическое начало, восходящее к богу солнца Аполлону, и иррациональное и массовое начало, восходящее к Дионису. Современный ему этап истории России Вяч. Иванов понимал как движение от аполлонизма к дионисийству, к разгулу стихийных сил. Он называл его «правым (то есть справедливым) безумием».

После разгрома революции в 1907 году символизм вступил в полосу кризиса: идеи как декадентов, так и младших символистов оказались в значительной мере исчерпанными, новых идей не было. Символизм начал терять свое общественное значение, искания поэтов приобрели чисто эстетический характер. Вместе с тем в это время внутри символизма идет важная и напряженная работа, связанная с исследованием самого символизма и литературы вообще. Вопросы стиховедения и теории перевода волновали Валерия Брюсова. Уже известные мастера слова и совсем неопытные еще авторы собирались на «Башне» у Вячеслава Иванова. Вскоре эти собрания получили название «Академии стиха». Многие молодые поэты, вступившие в литературу уже после распада символизма, получили здесь свое поэтическое образование. Параллельно с этим Андрей Белый и группировавшиеся вокруг него молодые литераторы и литературоведы закладывали основы научного статистического стиховедения. Первые результаты этих исследований были опубликованы в вышедшей в 1910 году книге А. Белого «Символизм».