«Высокое косноязычие» Осипа Мандельштама

Мандельштам. Это имя в поэзии для меня связано с ощущением таинственного, не познаваемого до конца мира. Стихи Мандельштама — магический кристалл словесного искусства.

По воспоминаниям современников писал он немного, но сочинял непрерывно, только и дышал что магией образов и музыкой слова. Сергей Маковский, главный редактор журнала «Аполлон», в котором были напечатаны первые стихи поэта, писал: «Никогда не встречал я стихотворца, для которого тембр слов, буквенное их качество, имело бы большее значение. Отсюда восторженная любовь Мандельштама к латыни и особенно к древнегреческому».

Действительно, античный мир он почувствовал до ясновидения через языковую стихию древнегреческого языка. При этом и русский язык начинал у него звучать как-то по-новому. Это объясняется и тем отчасти, что он не ощущал русского языка наследственно своим, любовался им немного со стороны, вслушиваясь в него и загораясь от таинственных побед над ним. Пожалуй, русскую речь возлюбил он превыше всего за богатство ее словесных красот, полнозвучие ударных гласных, ритмическое дыхание строки.

В итоге — удивительные стихи, которые запоминаешь навсегда: Золотистого меда струя из бутылки текла Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: — Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядел. Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина, Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала, Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, — Не Елена — другая, — как долго она вышивала? Формально какое-то время Осип Мандельштам принадлежал кружку акмеистов, во главе которого бессменно пребывал Николай Гумилев. Мандельштаму было близко то, что в основание поэтики акмеистов «положен» Логос, то есть слово осмысленное.

Его привлекал пафос зодчества и строительства, характерный для «готических» стихов самого Мандельштама периода «Камня». Это первый поэтический сборник поэта, увидевший свет в апреле 1913 года. Уважение к мастерству, ремеслу, прекрасно сделанной вещи дало свои богатые плоды. «Камень» имел огромный успех.

Мое любимое стихотворение этого сборника — «Раковина». Человек здесь осознает себя слабым и хрупким существом-веществом на фоне сильной и необъятной стихии Ночи и Моря. Но вот чудо — существом, не противостоящим Ночи, но равностоящим с ней. Они равновелики, органично слиты мировым хаосом, неразрывны.

Мнится, что это и есть образ самой поэзии на все времена. Быть может, я тебе не нужен, Ночь; из пучины мировой, Как раковина без жемчужин, Я выброшен на берег твой. И хрупкой раковины стены, — Как нежилого сердца дом, — Наполнишь шопотами пены, Туманом, ветром и дождем…

В дальнейшем своем творчестве Осип Эмильевич шел своей дорогой, не придерживаясь каких-либо теорий и не являясь членом поэтических группировок. У него есть немало стихов законченных, как бы ложноклассических, в стиле Державина. Но это исключение. Большей же частью его длинные, композиционно-стройные стихи напоминают громоздкие полотна вроде брюлловского «Последнего дня Помпеи».

У Мандельштама всегда было расположение к внешней торжественности, к звону, из поэтов ему нравился Расин. Любопытно, что Мандельштам поднимается до высот своих именно там, где бормочет, будто чувствуя, что в логически-внятных стихах он сам себя обкрадывает и говорит не то, что сказать должен бы, — чувствует это и в то же время не имеет сил свое бормотание до логики довести. Декабрь торжественный струит свое дыханье, Как будто в комнате тяжелая Нева. Нет, не соломинка, Лигейя, умиранье — Я научился вам, блаженные слова. Это действительно «высокое косноязычие» по меткому выражению Гумилева.

Душа поэта отзывается на то, что смутно и сладостно ей что-то напоминает, а не учит и рассказывает, как у других. Да, Мандельштам — поэт особенный. В этом смысле интересно замечание Георгия Адамовича, близко знавшего Мандельштама и оставившего о нем свои воспоминания. Адамович пытается определить место поэта в литературе нашей и его значение: «…Есть блоковский мир, как есть пушкинский мир. Есть царство Блока, и сознают они это или нет, все новейшие русские поэты — его подданные…

Но нет мира мандельштамовского… Невольно останавливаюсь и спрашиваю себя: что же есть? Мира нет — что же есть? Есть скорее разные стихотворения, чем поэзия как образ бытия, как момент в истории народа и страны, есть только разные, разрозненные стихотворения, но такие, что при мысли о том, что их, может быть, удалось бы объединить и связать, кружится голова. Есть куски поэзии, осколки, тяжелые обломки ее, похожие на куски золота, есть отдельные строчки, но такие, каких в наш век не было ни у одного из русских поэтов… «Бессоница, Гомер, тугие паруса…» — такой музыки не было ни у кого едва ли не со времени Тютчева, и, что ни вспомнишь, все рядом кажется жидковатым.

Когда-то, помню, Ахматова говорила после одного из собраний «Цеха»: «Сидит человек десять — двенадцать, читают стихи, то хорошие, то заурядные, и вдруг будто какой-то лебедь взлетает над всеми — читает Осип Эмильевич!» Хотелось бы отметить, что высокое отточенное мастерство Мандельштама никогда не было холодным и отстраненным. Во всех его произведениях говорит его душа, его страдание и его счастье, — о чем бы он ни грезил. Миры, созданные его воображением, многообразны: легендарная Таврида, скифское варварство, древняя Москва с «пятиглавыми соборами», современный умирающий Петрополь с Исакием, стоящим «седою голубятней».

И рассказы об этих мирах все насыщены восторгами сердца. Вот дароносица, как солнце золотое, Повисла в воздухе — великолепный миг. Здесь должен прозвучать лишь греческий язык: Взял в руки целый мир, как яблоко простое.

Богослужения торжественный зенит, Свет в круглой храмине под куполом в июле, Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули О луговине той, где время не бежит. И по теме, и по религиозному акценту эти стихи русские, в самой отвлеченности их таится великая любовь поэта к русской вере и русским судьбам. Религиозность этого «полудня» не только восторженно-христианская, но русская, иконописная религиозность.

Удивительно, как сумел проникнуться ею выросший в еврейской мелкомещанской семье юноша, набравшийся многосторонней образованности в Швейцарии и Гейдельберге! Замечательные воспоминания о Мандельштаме оставила Ирина Одоевцева. На страницах ее мемуаров мы находим живые сцены из жизни поэтов Серебряного века, запечатленные метким и в то же время восторженным взглядом юной ученицы Гумилева. Одоевцева воспроизводит следующее замечание своего учителя: » Мне всегда кажется, что свои стихи о божьем имени Мандельштам написал о себе.

Помните? Божье имя, как большая птица, Вылететло из моей груди. Впереди густой туман клубится, И пустая клетка позади. Мне кажется, что он сам эта птица — божье имя.

Очаровательная, бедная, бездомная птица, заблудившаяся в тумане.» Характер поэта и его скитальческий образ жизни подтверждают это мнение. Мандельштам был по-детски наивен, открыт, чрезвычайно добр, а поэтому уязвим. Он не любил литературных споров, никогда не щеголял своими знаниями, он как будто даже стеснялся своей эрудиции и без необходимости не обнаруживал ее.

Он казался порой легкомысленным, но на самом деле старался глубоко скрыть свое трагическое мироощущение, отгораживаясь от него смехом и веселостью. Действительно, даже в его ранних стихах часто звучит эта печальная нота, нота-предчувствие. Предчувствие будущей беды.

Даже самый ранний цикл его стихов «Камень» содержит неотступный мотив — вечер, сумерки, лес, выстрел, иногда сосны, дорога Как кони медленно ступают, Как мало в фонарях огня. Чужие люди, верно, знают, Куда везут они меня. Это как видение: мелькнуло — и нет. И снова: Сегодня дурной день Кузнечиков хор спит, И сумрачных скал сень Мрачней гробовых плит.

Мелькающих стрел звон И вещих ворон крик… Я вижу дурной сон, За мигом летит миг. Все смутные предчувствия только подтверждают тонкий слух поэта, улавливающий будущие удары судьбы. В советское время, с 1925 по 1930 год, Мандельштам практически ничего не пишет.

Но в эти годы «молчал» не он один. И Анна Ахматова, и Борис Пастернак… Сгущалась атмосфера недоброжелательства к писателям-попутчикам, в 30-е годы она переродилась в охоту и открытую травлю.

Печататься становилось все труднее, поэт занимался переводами с французского, но это была лишь имитация творчества. Лишь в октябре 1930 года, в Тифлисе, после путешествия по Армении, Мандельштам начал опять писать стихи! И за семь лет было написано свыше 200 стихотворений. Без этих стихов «позднего» Мандельштама русская поэзия XX века непредставима. Вот один лишь фрагмент стихотворения 1937 года: На доске малиновой, червонной, На кону горы крутопоклонной, — Втридорога снегом напоенный, Высоко занесся санный, сонный Полу-город, полу-берег конный, В сбрую красных углей запряженный, Желтою мастикой утепленный И перегоревший в сахар жженный.

Мастерство звукописи здесь необычайное. Поэт по-прежнему верен совершенству. Правда, изменилась лирическая его настроенность, изменилась и манера письма.

И не удивительно: поздние стихи Мандельштама написаны сплошь да рядом на эзоповском языке, — чтобы невдомек было тем власть имущим, в которых метят их отравленные стрелы. Взять хотя бы такие строчки: «Жестоких звезд соленые приказы» или «Время — царственный подпасок», или «Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг Свинцовой палочкой молочной…» Вероятно, его опьяняла эта словесная эквилибристика у «мрачной бездны на краю». Погибло все, чему он верил прежде, что считал целью и оправданием жизни. Из писателей, вероятно, никто не был потрясен «Октябрем» сильнее, чем Мандельштам, может быть, до потери умственного равновесия.

Пугливый от природы, но в иной час смелый до отчаяния из благородства, поэт действительно обезумел от большевизма. Весь его внутренний мир, пронизанный светом мировой гармонии, рухнул в уродливой тьме народного и всемирного бедствия. Антисоветскость «советских» стихов Осипа Мандельштама — явление исключительное.

И сам он на фоне этих часто зашифрованных стихов против вершителей русских судеб вырастает в яркую фигуру мученика за правду. Власти, видимо, долго не понимали, о чем, собственно они, эти строфы, такие необычайно звучные и как бы лишенные человеческого смысла… Но в конце концов этот смысл был разъяснен в связи с эпиграммой на Сталина и поэта «ликвидировали».

В мае 1938 года его арестовали, а в 1939 году пришло сообщение о его смерти в лагере под Владивостоком. Навсегда в русской литературе останется этот драматический стон сосланного поэта: Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей. Запихни меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей . Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе, Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе. Уведи меня в ночь, где течет Енисей.. . » И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей. .И меня только равный убьет. К читателю стихи поэта этого «горького» периода попали гораздо позже благодаря жене поэта Надежде Яковлевне, которая сберегла рукописи.

В 60-е годы стихи Мандельштама разошлись по всей стране в машинописных списках, за этим последовали журнальные публикации. В 1967 году вышла первая в нашей стране посмертная книга Мандельштама «Разговор о Данте», и лишь в 1973 году — том его стихов в серии «Библиотека поэта». Таким образом, опала на мандельштамовские стихи растянулась почти на треть века, на стихи-же Гумилева, Ходасевича, Георгия Иванова — чуть ли не на полстолетия. Целое поколение читателей были лишены золотого пласта русской поэзии.

Стихи же Осипа Эмильевича Мандельштама ждут внимательного и бережного прочтения, полной публикации и серьезного исследования.