Очень важная, новаторская особенность повествования в «Идиоте» связана с появлением второго повествователя, некоего рассказчика-очевидца или собирателя слухов, который в любой момент может заменить автора и так же неожиданно уступить ему место, по мере художественной необходимости. Свобода перемещения повествователя из «зоны» пвтора в «зону» рассказчика безгранична. Изменения часто связаны с сюжетными или психологическими задачами (последнее интересует нас особенно). Отделить «автора» от «рассказчика» в иных случаях оказывается нелегко.
Такое своеобразное повествование в «Идиоте» побудило первого исследователя этой проблемы Я. О. Зунделовича условно выделить в тексте романа «чистого автора», «автора-рассказчика» и «чистого рассказчика». Несмотря на плодотворность самой постановки проблемы и верность отдельных конкретных наблюдений, невозможно согласиться с концепцией исследователя, усмотревшего внутреннюю идейную борьбу между «автором-рассказчиком» и «чистым автором», борьбу, которая якобы персонифицирует, наглядно демонстрирует в самом повествовательном стиле идейные противоречия Достоевского: «Автор-рассказчик, художник-реалист, показывая идеальный образ (как его хочет утвердить «чистый» автор), вступает если не в конфликт, то в противоречие с «чистым» автором». И далее: «Но это желание Мышкина смирить и примирить сплошь нарядом ни к чему не приводит, и автор-рассказчик «добросовестно» запечатлевает неудачи Мышкина, тем самым «посрамляя» «чистого» автора, который словно бы не понимает невозможности реализации устремлений Мышкина в реальной действительности.
Мышкин не умеет свести концы с концами ни в самом себе, ни у других, и автор-рассказчик таким и оставляет его, делая лишь незначительные уступки «чистому» автору»; «Борьба между «чистым» автором и автором-рассказчиком при показе всех этих взаимоотношений и отношений отчетливо видна в расхождении между заданными формулами, к которым хотел бы свести эти отношения «чистый» автор, и конкретным их художественным анализом».
Полемика между «чистым» автором и автором-рассказчиком выражается, по мнению Я. О. Зунделовича, в том, что первый хотел бы превратить борьбу Настасьи Филипповны с Аглаей за Мышкина в борьбу между «светлым и темным началом», а второй рисует их обеих как «страдающих женщин».
Однако, текст романа «Идиот» не дает оснований усматривать в повествовательном многоголосии некое воплощение «разорванности мировоззрения самого Достоевского». Такой подход представляется упрощенным. Идейные противоречия большого писателя вряд ли проявляются на таком, достаточно поверхностном уровне, их следует искать, анализируя поэтическую структуру в целом и прежде всего там, где логика художественного образа противится определенной идеологической тенденции, там, где в процессе творчества возникает результат, автором непредусмотренный. Тип же повествования, манера рассказа, принятая автором, не могут иметь всеобъемлющих задач. Сами по себе они не являются выразителями идейных противоречий писателя. Заранее избранные автором для данного произведения, когда еще очень многое в его содержании, композиции, системе образов даже не прояснилось, они имеют более конкретные, вполне определенные цели. Внешний разнобой и даже борьба между повествовательными голосами подчинены единому идейно-художественному заданию. В плане психологическом — это стремление исследовать человека с различных точек зрения, в каждую из которых могут вноситься коррективы, свидетельства о ее неполноте или ограниченности.
Свобода, с которой повествование в «Идиоте» перемещается из сферы авторской в сферу рассказчика и обратно к концу романа нарастает. Не всегда легко сказать, к какой из них относится часто употребляемое определение «наш рассказ», — иногда к обеим сразу. Обширная почва для их сближения — достоверность изображаемых фактов, и потому не только для рассказчика, но и для самого автора глубокого смысла исполнено следующее признание: «Не забудем, что причины действий человеческих обыкновенно бесчисленно сложнее и разнообразнее, чем мы их всегда потом объясняем, и редко определенно очерчиваются. Всего лучите иногда рассказчику ограничиться простым изложением событий.
Однако там, где автор считает разъяснение возможным, он, как бы оттесняя рассказчика, вводит читателя в затаенный мир чувств и мыслей героев, а затем вновь предоставляет слово «очевидцу», без всяких специальных пояснений и оговорок. И читатель принимает такую, с формальной стороны, сбивчивую манеру, ибо ее цельность обеспечивается общим устремлением обоих повествователей к наибольшее точности изображения. Так, четвертая часть романа начинается словами, которые скорее всего принадлежат рассказчику: «Прошло с неделю после свидания двух лиц нашего рассказа на зеленой скамейке. В одно светлое утро, около половины одиннадцатого, Варвара Ардалио-новна Птицына, вышедшая посетить кое-кого из своих знакомых, возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости» . Далее следует известное рассуждение автора о людях «обыкновенных» и о типических характерах в искусстве, о трудностях, которые встают перед «романистом» при изображении «ординарных» личностей. В этом контексте определение «наш рассказ» принадлежит как будто уже самому автору. Но подчеркнем еще раз: четкая грань здесь намеренно не проводится.
Еще более очевидно и разительно воссоединение глубокого психологического проникновения автора во внутренний мир героев и неосведомленности рассказчика в описании приготовлений к свадьбе князя и Настасьи Филипповны. «Была у пей {Настасьи Филипповны) еще-одна тайная мечта, но вслух она ее не высказывала: ей мечталось, что Аглая, или по крайней мере кто-нибудь из посланных ею, будет тоже в толпе, инкогнито, в церкви, будет смотреть и видеть, и она про себя приготовлялась. … Князь целый час просидело нею; мы незнаем, про что они говорили. Дарья Алексеевна рассказывала, что они расстались через час примирение и счастливо».
Таким образом, на одной странице, в соседних абзацах, отнюдь не споря, а дополняя друг друга, существуют как бы два повествователя: знающий тайные мысли героев и не знающий даже того, о чем они между собой говорили, вынужденный сообщать об этом со слов Дарьи Алексеевны. Это повествовательное многоголосие, имеющее разные цели, в том числе и психологическую, открытое Достоевским в «Идиоте», было продолжено и утверждено в дальнейшем творчестве романиста.