Характер сюжетов в отдельных частях «Героя нашего времени»

Стиль романа тоже вовсе не традиционен для повестей, действие которых происходит в романтической обстановке Кавказа: ни в одной из них, за исключением «Бэлы», даже не действуют горцы. В «Тамани» приключение Печорина имеет, с точки зрения норм романтической, повести, сугубо прозаическую основу — случайную встречу и столкновение с «честными» контрабандистами; Вулич в «Фаталисте» погибает от руки пьяного казака, перед тем изрубившего свинью, в «Княжне Мэри» обстановка Пятигорска и Кисловодска романтична только для съехавшегося на воды светского общества из Москвы и Петербурга, а в «Максиме Максимыче» почти ничего и не происходит, никаких внешних событий, кроме встречи с Печориным, который так огорчил своей холодностью Максима Максимыча.

Да и Кавказ в этих повестях, составляющих целое «Героя нашего времени», — чисто географически (за исключением «Бэлы») совсем не тот Кавказ, к которому были приучены читатели «кавказских повестей» Марлинского и его подражателей (а какой любитель литературы и вообще образованный русский человек не читал в 1830-х годах Марлинского?). Это Тамань, «самый скверный городишко из всех приморских городов России», это казачья станица в «Фаталисте», где повествование вообще обходится без каких бы то ни было описаний местной природы (кроме картины звездного неба). Это, наконец, Пятигорск, Кисловодск, хоть и служившие раньше местом действия обычных «кавказских повестей», но изображавшиеся там более романтично и составлявшие фон для страшных и необыкновенных рассказов (как в «Вечере на Кавказских водах» у Марлинского), у Лермонтова же приобретающие более мирную окраску, причем пейзажные изображения играют здесь важную роль эмоционального и живописного фона.

Историю Бэлы Максим Максимыч рассказывает «издателю» записок Печорина во время их путешествия по Военно-Грузинской дороге. При этом характерно для Лермонтова, что он явно полемическим образом отступает от канона ее описания, установившегося в беллетристике 1830-х годов.

О перевале через Гуд-Гору («Бэла») говорится, например, так: «…с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-Гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и, наконец, пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-Горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими». Или же далее: «…под нами лежала Койшаурская Долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы похожие одна на другую — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что, кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса…

И если в пейзажах и сценах, связанных с Военно-Грузинской дорогой, в «Бэле» и «Путешествии в Арзрум» такая возможность кое-где существует (например, еще в том месте, где рассказывается о волах, тащивших экипажи путешественников), то больше в пределах прозы обоих писателей почва для таких наглядных сравнений не возникает. Но общие принципы как сходства, так и своеобразия прослеживаются и там. В основном можно сказать, что, опираясь на пушкинскую тенденцию сжатого и исчерпывающего выражения, точного словоупотребления, отчетливой организации речи, Лермонтов значительно расширяет и разнообразит круг используемых выразительных средств. В пейзажных и портретных описаниях у Лермонтова — большая детализация, расчлененность и вместе с тем метафоричность, нежели у Пушкина, которого в этих случаях отличает большая лаконичность и обобщенность. При характеристике действующих лиц Лермонтов постоянно обращается к психологическому анализу ч(или — если повествование идет от первого лица — к самоанализу), к которому Пушкин не прибегал.

К этому надо еще прибавить внесение Лермонтовым большого разнообразия в речевые характеристики персонажей. Если Пушкин был очень экономен в средствах, с помощью которых обрисовывались индивидуальные и социальные особенности в речах действующих лиц, и давал лишь самое необходимое, то Лермонтов проявляет в этом направлении гораздо большую щедрость. Да и диалог, вообще — прямая речь в «Герое нашего времени», занимает очень большое место, причем протекает в разных планах: на фоне речи самого повествователя (будь то «издатель», Максим Максимыч или Печорин как автор «Журнала»), то выделяясь на нем, то сливаясь с ним, проходят реплики разных действующих лиц. И каждое из лиц, как главных, так и второстепенных, наделяется достаточно разнообразными индивидуальными приметами, в основе которых у каждого из них — какая-либо главная особенность: у Печорина — спокойно-сдержанная ироничность, взвешенность всего, что он говорит; у Грушницкого — вычурная претенциозность, позерство, книжная мелодраматичность сентенций и обобщений; у Максима Максимыча — сочетание простоты, фамильярности и некоторых черт официальности, отражающих его профессию. Искусство Лермонтова сказывается, однако, в том, что все эти особенности даются не навязчиво, не подчеркиваются, что они выступают в рамках нормальной литературно-разговорной речи, без нажима, без сгущения красок. В речевых характеристиках реалистическое мастерство писателя поднимается на огромную высоту.

Будучи первым опытом психологического романа, «Герой нашего времени» в развитии русской прозы составил целый этап. Это основное звено между Пушкиным и прозой второй половины века. Если на пути развития повести и романа в России первый значительный шаг был сделан Пушкиным, то следующий — и притом огромный — шаг вперед делает Лермонтов.