Характеристика сходства и различия между творчеством Пушкина и Лермонтова

Лермонтов не только «соизмеряется» с Пушкиным и но только ищет опоры в нем. Наряду с чертами общности выступает и контраст. А это подводит пас к еще одной категории случаев связи между произведениями двух поэтов — когда на фоне частичного внешнего сходства у Лермонтова развертывается полемика с Пушкиным, выступает глубокое противоречие идейного порядка.

Полемика эта не принимает, правда, открытой формы — кроме одного, далеко не бесспорного случая. В 1830-1831 годах Лермонтов пишет стихотворение, озаглавленное «К ***», то есть обращенное к адресату, чье имя зашифровано в самом заглавии:

О, полно извинять разврат! Ужель злодеям щит порфира? Пусть их глупцы боготворят, Пусть им звучит другая лира; Но ты остановись, певец, Златой венец не твой венец…

В дореволюционных изданиях оно и не комментировалось, печаталось с цензурным пропуском, и лишь в 1908- 1909 году А. М. Горький, работая над «Историей русской литературы», категорически высказался в том: смысле, что это стихотворение было ответом Лермонтова Пушкину на его стихотворение «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю. Хвалу свободную слагаю…»), в котором поэт оправдывал позицию, занятую им еще ранее в «Стансах» («В надежде славы и добра. Гляжу вперед я без боязни…»). Позднее, в 1918 году, молодой пушкинист Г. В. Маслов в докладе, прочитанном на заседании Пушкинского семинара проф. С. А. Венгерова в Петроградском университете, подробно обосновал это предположение, которое как правдоподобное было принято в комментариях к авторитетным изданиям.

Показателем быстро наступающей зрелости мысли молодого Лермонтова служит то, как он — уже в 1829 году — по-иному подходит к теме, привлекающей его у Пушкина. Это — демон, герой двух, связанных антитезой, стихотворений Пушкина: «Демон» (1823) и «Ангел» (1826). То, что в лирике Пушкина является одним из многих мотивов, на которых поэт долго не задерживается, для Лермонтова становится выражением одной из основных и любимых идей всего его творчества. При этом сразу делается заметен и контраст с Пушкиным. Уже указывалось на то, что пушкинское стихотворение «Демон» построено целиком в форме прошедшего времени, как рассказ о пережитом, уже не имеющем отношения к настоящему1, тогда как оба лермонтовские стихотворения иод заглавием «Мой демон» (1829 и 1831) написаны в Настоящем времени и говорят о том, что волнует поэта именно сейчас, составляя содержание его интенсивных душевных переживаний. Встреча с демоном у Пушкина — лишь эпизод в развитии внутреннего мира поэта, и самый образ демона выступает как бы сквозь дымку воспоминания, обрисованный сжато и только в духовном плане, без каких-либо внешних портретных примет и декоративных подробностей:

…Часы надежд и наслаждений Тоской внезапно осени, Тогда какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня. Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел И ничего во всей природе Благословить он не хотел.

Этот демон — именно дух, «гений», наделенный, правда, улыбкой и «чудным взглядом», но не имеющий других внешних черт; он скорее аллегоричен, олицетворяет скептическое, отрицающее начало в сознании поэта, взгляд на себя со стороны. Не таков демон Лермонтова. Легкий след словесной связи с пушкинским «Демоном» («внутренний эпиграф») есть, правда, в обоих стихотворениях Лермонтова под заглавием «Мой демон» — сравним их начала:

В те дни, когда мне были новы Собранье зол его стихия. Все впечатленья бытия Носясь меж дымных облаков, Он любит бури роковые, (Лермонтов, редакция 1829 г.) дубровы, И пену рек, и шум дубров. И ночью пенье соловья… (Пушкин)

Достойно внимания при этом, что одно из «впечатлений бытия», воспринимаемых у Пушкина лирическим героем («шум дубров»), становится у Лермонтова достоянием демона, одним из его пристрастий, и к тому же переносится в другой эмоциональный контекст: у Пушкина бегло набросана мирная картина, сельская идиллия, которой в дальнейшем противопоставлено демоническое отрицание. А у Лермонтова — трагический осенний пейзаж в духе Оссиаиа, развиваемый по-разному в последующей строфе каждой из двух редакций:

Меж листьев желтых, облетевших,

Стоит его недвижный трон; На нем, средь ветров онемевших, Сидит уныл и мрачен он. (1829) Он любит пасмурные ночи, Туманы, бледную луну, Улыбки горькие и очи Безвестные слезам и сну. (1831)

В период высшей творческой зрелости Лермонтова, в последние четыре года его жизни, прямых реминисценций из Пушкина у него уже почти не встречается. Могут быть отмечены лишь отдельные «внутренние эпиграфы» с антитетическим смыслом по отношению к соответствующим пушкинским строкам, например: «Гляжу на будущность с боязнью…» (1837) — стих, в котором может быть усмотрена реплика на начало «Стансов» («В надежде славы и добра. Гляжу вперед я без боязни») или «Я не рожден для дружбы и пиров» («Сашка», строфа 139)-стих, позволяющий вспомнить одно из мест в I главе «Евгения Онегина». Устанавливается связь по противоположности между «Благодарностью» (1840), этим глубоко трагическим стихотворением, где поэт с жестокой иронией благодарит творца за страдания, обиды и обманы жизни, и предпоследней строфой VI главы «Онегина», в которой автор прощается со своей «юностью легкой», оставляющей у него подлинно благодарное воспоминание. И всюду здесь Лермонтов противостоит Пушкину прежде всего как трагический поэт.